Татьяна Филипповна догадывается взять на колени маленькую, курносую Наташу, такую же маленькую и такую же невесомую, как ее Шурка. Усевшись, она спрашивает, чем сейчас все были так увлечены. Не получив ответа, эта взрослая, уставшая за день женщина пытается пошутить:
— Что ж… Доброе молчание лучше худого ворчания. Завтра молчать не будем: за шитьем хорошо и болтать и петь. Пришла с приглашением. Завтра жду в мастерскую.
— Не всякий любит иглой ковырять, — раздается голос Люси.
— Тебе-то, большой, — отвечает Татьяна Филипповна, — любишь не любишь, придется поработать. Разве это не безобразие? — Она откидывает платок с плеч маленькой Наташи, обнажает ее мгновенно покрывшиеся мурашками руки. — Не безобразие, что подолы у каждой до щиколоток, а рукава за счет подолов натачать не догадаетесь?
— Мы-то при чем? — усмехается Люся и с откровенной иронией смотрит на Ксению. — Нам тут однажды вечерком разъяснили… И правильно разъяснили. Мы, дети, приравнены к нетрудоспособным членам общества. Нас обеспечивает государство.
Щеки Ксении становятся густо-розовыми. Недавно, беседуя с детьми о внимании Советской власти к подрастающему поколению, она произнесла нечто похожее… Эта Бородкина умеет прицепиться к любой неосторожной фразе.
— Никто вас не учил быть барчуками, — строго говорит Татьяна Филипповна. — Так кто же хочет научиться шить?
Люся, забыв, что хорошие манеры не позволяет обниматься, крепко стискивает Асины плечи. Слово «я» остается непроизнесенным. Зато откуда-то сверху, чуть ли не с потолка, слышится голос:
— Все хотят! А не хотят, и уговаривать нечего!
Катя Аристова, оторвавшись наконец от книжки, соскочила с тумбочки. Несколько замусоленных страниц упало на пол.
— Кланяться еще! — Катя подбоченилась. — Я вот помогала устраивать мастерскую, я первая приду и первая себе все нашью!
Ксения подняла оброненную Катей книжную обложку.
— Товарищ Дедусенко, — жалобно вскрикнула она, — вот куда их уводит фантазия! — На пожелтевшем от времени картоне черным по белому значилось: «ВАМПИРЫ. Из семейной хроники графов Дракулла-Корди». Ксения не могла сдержать негодования. — Аристова! И это ты?..
— А что? — весело возразила Катя, сверкнув ослепительными зубами. — Достать вам на ночь? Все позабудете. Хотите, попрошу для вас у мальчишек? Они вообще-то не дают…
— Немедленно в печку! — Ксения так возмутилась, что, казалось, готова была отправить в печку заодно и Катю. — Отдавай своих вампиров!
Катя не отдала, а силком отобрать что-либо у Кати не решалась даже Ксения.
— И тебя интересует такая нечисть? — спросила Татьяна Филипповна.
— Они не нечисть. Они люди, — вступилась Ваза, встав, как ученица, отвечающая урок. — С виду, как люди. Если встретишь такого — ногти длинные, зубы острые, рот красный, как кровь, — гляди в оба! Если кто помер, а на шее следы зубов, — определенно от них, насосались крови. В роду у графов Дракулла-Корди…
Катя дернула Ваву за кушак, и та примолкла.
— Фантазия! — сокрушенно прошептала Ксения. — Духовные интересы!..
…Погашен свет. Замерзшие окна голубоваты от щедрого сияния луны. Печка давно остыла, сразу выстыло и огромное помещение дортуара. Девочки ворочаются в постелях, которые не так-то легко согреть. Хорошо тем, чьи кровати стоят вблизи от печурки; вечерами гостеприимные хозяйки охотно усаживают на них побольше народу, а потом простыни и одеяла хранят чужое тепло.
Одна из этих счастливиц — Люся Бородкина. Она лежит, пригревшись, хорошо укутавшись. Однако возмущение Асей гонит от нее сон.
— Выскочка ты!.. Подлиза!
Ася съежилась, молчит. Она старается не ворочаться, дышать неслышно, она ждет, когда Люся наконец уснет. Но напрасно: в полутьме видно, как зло поблескивают красивые, совсем взрослые глаза.
— Ты что же, за них?
Ася отвечает словами, слышанными от матери:
— Я далека от политики.
— Дура! Тебе все равно, что они ЕГО оскорбляют?
— Кого ЕГО?
— Знаешь сама. Ты и ЕГО предашь…
В рассеянном лунном свете мертвенно-бела Люсина подушка, как и Люсины белокурые волосы. Люся бормочет: «Огради мя, господи… Сохрани мя…» Асе жутко, она нащупывает на груди тоненькую цепочку, нательный крест. Иконка, висящая над Люсиным изголовьем, отсвечивает позолотой, а над головой Аси лишь голые, без образка железные прутья кровати.
— Забыла взять с собой образок?
— Варька это… Она собирала корзинку.
— Эх, ты! — Люся неожиданно дарит Асю улыбкой. — Скажи спасибо, что у тебя есть подруга. — Нашарив в тумбочке небольшой образ с изображением Серафима Саровского, Люся повертывает его ликом к окну, к лунному сиянию. — Дарю! Только прежде дашь клятву. Поклянись, что никогда не станешь безбожницей.
— Я? С ума сошла!
— Что тебе ни наговаривали бы. Клянись!
Люся приподнимается. Укутанная с головой, она в полутьме напоминает монашку.
— Клянусь! — шепчет Ася.
— Скажи: «Пусть меня покарает господь, если утрачу веру».
— Пусть покарает. — Ася торжественно целует старца Серафима в седую бороду, свято веря, что клятва ее нерушима.
Прошла неделя, другая… Наступил день, который Татьяна Филипповна шутливо назвала Днем Великой Порки. Население детского дома приглашалось сразу после завтрака явиться в швейную мастерскую, чтобы всем миром пороть институтские пальто.
Дню Порки предшествовал День Великого Омовения. Энергией доктора и той же Татьяны Филипповны детский дом получил в свое распоряжение на несколько часов районную баню. Воспитатели пытались натянуть на мальчиков пальто, оставшиеся в наследство от благородных девиц (одни рукава чего стоили — узкие, с буфом у плеча), но мужчины остались мужчинами: те, у кого вовсе не было теплой одежды, или увильнули от бани, или пошли, завернувшись в одеяла, словно в звериные шкуры.
К сегодняшнему авралу готовились деятельно. Взрослые, надо сказать, не ожидали, что найдется столько охотников расстаться с состоянием «абсолютного мышечного покоя» и носиться из помещения в помещение, стаскивая в мастерскую столы и скамьи. Загоревшись мечтой получить верхнюю одежду, мальчишки во главе с Федей охотно выполняли команды Татьяны Филипповны. Не боясь израсходовать «неприкосновенные запасы организма», они приволокли ей мешок шишек, заготовили чурок, наколов охапку поленьев, отпущенную завхозом ради важного дня.
— Что теперь? — спрашивали детдомовцы. — Что еще?!
Правда, радовались этому дню не все, но таких становилось все меньше.
До сих пор Люся с помощью Серафима Саровского удерживала Асю от посещения мастерской (Татьяна Филипповна поверила или сделала вид, что поверила, будто у Аси опять разболелась рука), но понурый вид Аси мог бы рассказать о многом.
Утром этого дня она поднималась из столовой с Люсиным завтраком в руках. Завтрак был необычный: выдали не только кашу, но и по кусочку мяса, как на праздник. Порцию Люси надо припрятать. Люся ночует у сестры. Сестра ее поет в опере Зимина. Растить и кормить Люсю она не может, но провести на спектакль в ложу — сколько угодно!
С лестничной площадки Ася заглядывает в полутемный коридор, где расположены дортуары мальчиков. Ей повезло: Федя и Шурик как раз идут к лестнице. Надо отступить в угол, а потом вынырнуть будто невзначай. Шурик для Аси не только старый знакомый, он существо, близкое к Феде Аршинову. Было решение, чтобы младших прикрепить к старшим. Катя взяла себе Акулину, Люся выбрала самую хорошенькую девочку — Зоську, возится с ней, как с куклой, только Зоська боится ее. А вот курносенькая Наташа, доставшаяся Асе, совсем не желает ни бояться, ни слушаться…
Пора выходить из укрытия.
— Аська! — подпрыгивает Шурик. — Прошла рука? А то приходи. Весело будет!
Ася ждет, попросит ли Федя. Люся уверяет, что в каждую интересную девочку кто-нибудь должен влюбиться. Если Ася хоть немножечко интересная, то пусть бы этим «кто-нибудь» оказался Федя. Что-то он скажет?
— Не знаю, смогу ли, — говорит, поглядывая на Федю, Ася.
Федя берет Шурика за ворот.
— Бежим! Чего уговаривать? Умные сами придут.
Лестница пуста. Ася все еще стоит, не замечая, что из кружки тоненькой струйкой льется жидкий кофе. Она не ропщет, она понимает, как противно глядеть на девочку, у которой косы отхвачены ножницами так, что волосы с одной стороны длиннее, чем с другой, а прядь, зачесанная набок, подвязана вместо утерянной ленты лохматым рыжим лоскутом.
В дортуаре безлюдно, тоскливо. Что с того, что стало больше порядка, что кровати стоят ровненько и пол подметен, что из классной комнаты притащили шкаф и попрятали туда рухлядь? Все равно плохо… Ася со вздохом сует в глубь Люсиной тумбочки тарелку с едой, оставив сверху лишь кофе.
