Только панорам Подола с множеством крыш как будто знакома, хотя, конечно, дома были ниже и больше торчало крестов.
«Механический подъём» спустил нас не до самого низу, как это делаться теперь, а примерно до половины склона.
Оттуда мы уже пешком дошли до суетливого, шумного Подола. Тут стоял неимоверный гвалт. Скрипели возы, понукали извозчики коней, и на сотни голосов восклицали, кричали, торговались, смеялись и ругались.
Куда там даже тому Евбазу!
Весь Подол был запружен возами, заставлен нескончаемыми лавками и ларьками, над ними натянуты грязные брезентовые тенты и черные зонты.
Посредине Подольской площади возвышалось каменное строение с колоннами и архангелом вверху.
Под этим строением (или ротондою, как называют её архитекторы) был фонтан, где какой-то дядечка боролся со львом.
— Знаменитый подольский фонтан «Самсон», или «Филициал» — шепнул мне Чак имхо, чтобы не привлекать ничьего внимания. — Восемнадцатый век. Автор — известный киевский архитектор Григорович-Барский, который и родился на Подоле. Этот фонтан недавно отреставрировали специально к 1500-летию Киева.
Возле фонтана толпились, толкаясь, люди, в основном калеки, плеща на себя водой, которая считалась, наверно, исцеляющей.
Сели мы на маленький дребезжащий трамвай, и потащил он нас через весь Подол на Куреневку, мимо грязной немощеной подольской улочки с разбитыми ухабистыми колеями, мимо деревянных скособоченных домишек, крытых жестью, с крылечками под крышей, с оконцами, с белыми вышитыми занавесками на окнах.
За Кирилловской церковью запестрели сады, началась Куреневка.
Мы сошли с трамвая и направились тихими улочками мимо знаменитых куреневских садов и огородов, которые снабжали продавцов всех киевских базаров фруктами и овощами.
Адреса старого Хихини мы не знали. Нужно было спрашивать.
Но тогдашняя куреневка не отличалась от обычного села.
Тут все друг друга хорошо знали. И первая же встреченная девушка, с будто аккуратно выпиленной щербинкой в переднем зубе, у которой Чак спросил, сразу и показала нам дорогу.
Хихиня жил на поросшем дерезой горбе над оврагом, в плохонькой, крытой камышом хатке-курене[7], может, в одном из последних козацких куреней, которые когда-то дали название Куреневке.
Впритык к хате росла старая высокая развесистая груша, которая уже почти не плодоносила. Только одна ветка была густо усеяна мелкими желтенькими «лимонками».
Больше деревьев в усадьбе не было. За хатою — небольшой огород. Зато весь двор засажен цветами. И розы, и астры, и флоксы, и бархатцы… Чего только не было, как поздней осенью.
Девушка, которой было по дороге, пока шли, успела рассказать Чаку, что старый Хихиня — чудак-одиночка, живет один, бедствует, перебивается, как это говорят, с хлеба на воду, но всегда веселый, всегда поёт, выращивает цветы и раздаёт людям. Особенно если увидит, что кто-то грустит.
Люди считают его полоумным, но любят. Звали его Федот, но все на Куреневке называют его Хихиня (за то, что всё время хихикает).
Показав курень Хихини, девушка попрощалась и пошла по улице дальше, даже не спросив зачем гимназисту вдруг понадобился старый куреневский чудак.
Мы еще не знали, что будем делать. Точного плана не было. Да и вправду — не придешь же так просто и не спросишь: «А скажите-ка, дедушка, пожалуйста, где растет зелье-веселье, смех-трава, которая делает людей веселыми и остроумными, способными радостно смеяться и всех веселить?»
Если бы можно было — давно бы уже люди знали тайну этого зелья-веселья.
Сперва надо хотя бы просто взглянуть на старика, который вроде знает это удивительную тайну. Дома ли он сейчас? Может, пошел побродить по лесам, по оврагам, долинам, без цели и нужды, просто так меряя ногами землю.
Во дворе у хаты никого не было. И не слышно ничего. Безлюдно.
И вдруг…
— Посмотрите! — тихо (хотя никто и не мог меня услышать) позвал я Чака. — Там кто-то крадется!
Чак присел за кустом дерезы.
Дело в том, что я взлетел немного вверх, чтобы разведать, и увидел, как от оврага, по-воровски озираясь, пригнувшись подкрадывался к куреню какой-то господинчик в котелке. На старого Хихиню он был не похож — молодой, чистенький, хорошо одетый.
Всё так же, как вор, озираясь, господинчик зашел на подворье, остановился, замер, прислушиваясь, — сделал стойку, как охотничий пес, даже ногу одну поднял. Потом на цыпочках подошёл к двери. Двери была незакрыта. Она тихо скрипнула, когда господинчик, открыв её, зашел внутрь. Действия господинчика были явно подозрительны. «Неужели шпик?» — подумал я.
Никогда не видел живых полицейских шпиков.
Пользуясь своей невидимостью, я направился за ним в хату.
Нервничая, он суетливо шарил по хате, что-то ища: заглядывал во все углы, за печь, в подпол, дрожащими руками распахнул незакрытый сундук, старинный, почернелый, в котором лежали какие-то тряпки, долго рылся в тряпках.
Икон в хате не было. Вместо них в углу висела небольшая картина — козак Мамай, скрестив ноги, играл на кобзе, сидя под дубом. Рядом стоял конь.
Господинчик зашарил рукой за картинкой.
И вдруг кто-то заиграл на сопелке и послышался смех:
— Хи-хи-хи-хи-хи….
Господинчик так и замер перед картиной. Смех звучал непонятно откуда.
Даже я рот раскрыл от удивления. Казалось, что смеется козак Мамай с картины.
Господинчик панически закрутил головой во все стороны, оглядываясь.
И наконец увидел: с потолка, из квадратного отверстия, что вело на чердак, выглядывала голова — большая, седая, с большим носом, с толстыми губами, растянутыми в улыбке.
— Хи-хи-хи-хи-хи!.. Здравствуйте, пан! Хи-хи-хи-хи!
Голова исчезла, вместо неё с чердака свесились большие потресканные босые ноги, и в хату легко даже не спрыгнул, а просто слез без всякой лестницы высокий костлявый дед в домотканых штанах и рубашке. В руках он держал сопелку.
Седая короткая борода у деда Хихини росла не сплошь, а словно на опушке, отдельными кустиками, и это делало его лицо совсем комичным.
— Дедушка! Это… вы? — растерянно прошептал господинчик. — А вы же… вы…
Это был Рыжий Август. Я узнал его, едва он заговорил, — по голосу. Я видел его дважды — один раз в гриме клоуна, тогда, в цирке, и во второй во время окупации, когда лицо его было изуродовано шрамом. И никогда бы не не подумал, что этот чистенький господинчик — это он.
Но это был он.
— Не поехал я, хи-хи-хи-хи… Не поехал, — торжествующе смеялся Хихиня. — Остался. Хи-хи-хи-хи. Ты думал, что обдурил меня, отослав старого за семенами, — знаешь, что цветы я люблю, а сам, смотри… Эх ты! Ищейка! Ну что, нашел что-нибудь? Хи-хи-хи-хи!
Рыжий Август подполз на коленях к старику и заскулил, как щенок.
— Дедушка! Не губите! Не губите меня! Дайте мне зелье-веселье! Дайте, умоляю! У вас же есть. Есть! Я знаю. Ни у кого нет, а у вас есть. Недаром люди говорят. Недаром. Вы один знаете, какое оно, где растет, где его собирать. Откройте мне, дедушка, эту тайну, прошу, Христом-богом молю! Не для себя, для публики.
— Дурень ты, человече! Дурень и корыстолюбец. Нет от тебя пользы, как от гнилой колоды. А на сухое дерево и ворона не сядет. Ты и артистом стал, циркачом, не потому что людей веселить любишь, а чтобы деньги загребать.
— Какие деньги? Публика меня не любит. Управляющий цирком выгнать хочет. Спасите меня! Умоляю!
— Да нет у меня никакого зелья-веселья. Говорил же.
— А почему же вы такой веселый всегда? Почему? Просто так не бывает.
— Характер такой, дурень. Легкий характер. Легко мне от этого моего характера и тяжело одновременно. Видишь, живу, как нищий.
— А почему же люди говорят? Зря говорить никогда не будут!
— Почему говорят! Хорошо, скажу! Предок мой, говорят (есть такая семейная легенда), который жил вот тут на Куреневке, запорожский козак Тимоха Смеян, вроде на самом деле знал секрет зелья-веселья, смех-травы. Не зря и фамилия, говорят, такая была — Смеян. Может, не без него и то знаменитое письмо запорожцев турецкому султану писался. Да и жил он во времена Богдана Хмельницкого и Ивана Серка. В семнадцатом столетии. Может, сбегаешь к нему, порасспрашиваешь? Хи-хи-хи-хи…
— Дурите вы меня, дедушка… Просто не хотите открывать секрет. Я вам заплачу. Возьмите вот. — Рыжий Август выдернул из кармана пачку ассигнаций. — Заплачу! Сколько хотите?
— Вот видишь, — засмеялся старик. А ты говорил: «Какие деньги?» Ну вот что. Забирай это паскудство и сам убирайся. Из-за тебя в хате дышать нечем стало. Фу!..
Дед Хихиня наклонился, брезгливо взял Рыжего Августа, как нагадившего щенка, поднял и понес на вытянутых руках к дверям. Толкнул им дверь, перенес через порог и осторожно положил на землю.
Брезгливо отряхнул руки и весело засмеялся.
Я взглянул на Рыжего Августа — до чего жалкий: котелок съехал на глаза, штанины задрались, и из них торчали худые, белые, испещренные синими жилками ноги.
