— Может, мне подойти к начальнику?
После истории с Алешей она, не колеблясь, одобрила Митино желание поработать в каникулы, но, услышав, что начальник отказал, обрадовалась: пожалуй, рановато ему на паровоз. В то же время было боязно: за месяцы безделья он может, как и его дружок, придумать что-нибудь несуразное — возраст опасный, колобродистый…
Митя фыркнул и повернулся к матери. По смуглому лицу, по длинным, юношески тонким рукам бежали светлые струйки.
— Еще чего недоставало! — проговорил, он, разбрызгивая твердыми губами влажную пыль. — Не в детский сад определяюсь как будто…
Энергично орудуя полотенцем, бросил на ходу: «Можешь не беспокоиться…» — чем еще больше встревожил Марью Николаевну.
Завтракал он вместе с Леной и Егоркой и, торопясь, обжигался горячей картошкой.
— Что так рано? — спросила Лена с простодушной и ясной улыбкой.
— Дело есть.
Не гася улыбки, она качнула головой, соглашаясь, что о незавершенных делах лучше до времени помолчать.
— Митя, — сказал Егорка с полным ртом, — ты покатаешь меня на паровозе?
— Кушай, ради бога! — вмешалась Лена.
Митя понимающе взглянул на нее и повернулся к Егорке:
— Будешь послушным парнем, обязательно покатаю…
И вдруг испугался своей уверенности.
Лена заметила это. Помешивая кашу для Егорки, склонила в Митину сторону свою всегда лохматую головку:
— Помню, Ванюша выписал когда-то слова Толстого: «Все, что ни идет, идет к лучшему». Такая присказка, что ли, была у Льва Николаевича. Хорошо, правда?
Глаза у Мити сузились, и прямые редкие ресницы, словно маленькие пики, устремились на Лену.
— Выходит, если меня не пускают на паровоз, это к лучшему? Далеко уедешь с такой присказкой!
— Это же Толстой так говорил, зачем же сердиться?
— Вовсе я не сержусь, — проговорил он, поднимаясь из-за стола. — Тороплюсь я…
Спустя несколько минут он уже шагал по горноуральским улицам с такой скоростью, что наверняка мог бы заработать похвалу скороходов братьев Знаменских. Лишь возле одноэтажного кирпичного здания, пристроенного к конторе депо, сбавил шаг и в комитет комсомола вошел, успев отдышаться и вытереть сырой лоб.
Это была большая комната с широким закопченным окном. По всему было видно, что хозяевам некогда думать об уюте. Рядом с неуклюжим сейфом, заставленным призами физкультурников — кубками разной формы и величины, за небольшим столом сидела тоненькая девушка лет семнадцати, с короткими, торчащими в разные стороны, словно рожки, косичками — технический секретарь.
В углу, за другим столом, прикреплено к стене развернутое вишневое знамя со склоненным древком. На мягкую, выпуклую складку знамени падал солнечный луч, и плюш светился раскаленным металлом. На столе — ни бумажки, обе чернильницы закрыты медными крышечками — крохотными рыцарскими шлемами. Комсорг, наверное, еще не появлялся.
Когда технический секретарь повернулась к Мите, он увидел, что глаза ее косят. Девушка, вероятно, стыдилась этого и, разговаривая, наклоняла голову.
— Урусова работала в ночь, — сказала она, глядя исподлобья. — Скоро будет. Сдаст паровоз и обязательно придет.
Митя взял со стола газету, присел к окну и стал ждать.
Вдруг он услышал запомнившийся ему грудной голос и поднялся, загремев стулом.
Маня быстро вошла в комнату, высокая, ладная, с гордо посаженной головой и покатыми округлыми плечами. Митя отметил, что она вовсе не так уж велика и громоздка, и, должно быть, прозвище «Полторы Мани» — произведение какого-то злого языка…
С ее появлением все в комнате пришло в движение: и технический секретарь, и плакаты, зашуршавшие на стенах, и парусиновая гардина на окне, и сам воздух.
— Привет, Надюшка! Что у нас нового? Зубки, я вижу, прошли?
— К тебе товарищ, — сказала Надя, любовно поглядывая на Урусову.
Маня поставила в угол сундучок и легким движением поправила коротко остриженные мягкие каштановые волосы.
Урусова слушала Митю, не сводя с него больших голубовато-серых глаз, в которые он не решался заглянуть.
— Толково! — сказала Маня, быстро уловив суть рассказа. — Помогаешь фронту, получаешь специальность. Отлично! — И мечтательно откинула голову: — Вот бы все так в каникулы!
— Как раз! — криво усмехнулся Митя и передал свой разговор с Горновым.
На лицо Урусовой упала тень. Но ненадолго.
— Вообще-то он, конечно, прав. Но ведь можно попробовать. И как люди не понимают, просто жуть! — Она хлопнула по столу кулаком. — Ничего, сразимся!
Бороться со всякого рода несправедливостью было одним из любимых дел Мани Урусовой. Для этого у нее всегда находились и охота и время. Комсомольцы паровозного депо считали это ее призванием. К ней шли со своими горестями и обидами не только сверстники, но и люди, давно перешагнувшие комсомольский возраст. Слушая рассказ о какой-нибудь несправедливости, она мгновенно вспыхивала и уже не теряла «накала», пока не одерживала победу. Поражений она почти не знала…
Урусова ненадолго задумалась, потом решительно повернулась к Мите:
— Где я видела тебя?
Он, конечно, помнил, где видела его Урусова, но не признался.
— Нет, вы меня не знаете, — сказал он, и смуглые щеки его залил румянец. — А вот отца, может быть…
Он собирался упомянуть об отце лишь в том случае, если его, Митина, судьба не найдет сочувствия у комсорга. И, хотя сочувствие было налицо, он все-таки «для надежности» пустил в ход отцовское имя. И сразу же вспомнил Максима Андреевича. Нет, старик все равно неправ. Почему человек, трудом заслуживший славу и почет, не может помочь своему сыну?
Митя любил, называя свою фамилию, последить за собеседником. Очень интересно было видеть, как меняется выражение лица человека, услышавшего знаменитую фамилию. Лицо собеседника обычно расплывалось в улыбке, уважительной, даже радостной, а порой и растерянной. «Как же, слыхал!» Или: «Знаю, знаю Черепанова!»
Назвав комсоргу свою фамилию, Митя насторожился.
Брови Урусовой в веселом удивлении метнулись кверху.
— Тимофея Иваныча сын? Что ты говоришь? Ужасно интересно!
Она так смотрела на Митю, словно не верила, что он может быть сыном Черепанова. Митя, не подозревая, задел очень отзывчивые струны души комсорга.
Урусова деловито и требовательно протянула к нему руку:
— Заявление!
Он не понял ее.
— Ох, эти мне деятели! — вздохнула Маня, достала из ящика клочок серой бумаги и подала Мите: — Сочиняй.
Первое в жизни заявление. Заявление о том, что он хочет стать рабочим. Но Мите некогда было подумать об этом.
Когда она, взяв заявление, собралась идти, в дверях появился большой, полный парень с сундучком в руке. Урусова отложила заявление. Какая-то неуловимая перемена произошла в ее лице.
«Черт возьми, — подумал Митя. — Не раньше и не позже…»
На секунду остановившись, парень приложил к козырьку руку и зашел в комнату. Пока он медленной походкой, в которой было больше лени, чем степенности, двигался к столу, Митя успел его разглядеть. Прямые сильные плечи, круглое, полное лицо с рыжеватыми ресницами и такими же бровями, усыпанное веснушками, будто его обрызгали из штукатурного насоса; водянисто-голубые глаза с робким, заискивающим выражением словно прилипли к Урусовой.
Подойдя к столу, парень взял сундучок из правой руки в левую, рассчитывая, вероятно, поздороваться с комсоргом. Но она только кивнула.
Яркий румянец смыл веснушки с лица парня, глаза его по-прежнему не отрывались от комсорга, и Митя вдруг понял, что парень не может при посторонних сказать Мане то, что хочется, чем мучается, и что Урусовой это хорошо известно, но она и не собирается облегчить его мучения.
— Познакомьтесь, — повелительно сказала Урусова. — Помощник машиниста Тихон Филиппович Чижов… — Она, видимо, никогда не величала его так и теперь боялась рассмеяться. — Сын Тимофея Ивановича Черепанова. Потомственный железнодорожник. Тоже хочет стать паровозником, да вот начальство палки в колеса вставляет…
Чижов без интереса взглянул на Митю и слегка пожал его руку.
— Максим Андреевич хочет взять Черепанова в свой «университет», — сказала Урусова и обернулась к Мите: — Чижов — помощник у Максима Андреевича. Так что, если сломаю Горнового, будете работать вместе.
— Нашего полка прибывает, — вяло улыбнулся Чижов.
Митя понял, что помощник машиниста сказал это, чтобы сделать приятное Мане.
— Кто знает, прибудет ли… — задумчиво отозвался Митя.
— Что ты говоришь? — воскликнул Чижов. — Раз Маня… — он поперхнулся, — раз товарищ Урусова взялась — дело решенное. Мертвая хватка.
Лицо Мани было серьезно, а глаза смеялись.
