Физрук нам сказал:
— Кроме футбола и прочего занялись бы вы, гаврики, гимнастикой по радио.
— Будем заниматься! — пообещали мы. — Каждый день!
Иван Сергеевич сказал Батону:
— А ты, Мелков, занялся бы летом немецким. Тройка твоя, в общем-то, условная.
— Будет заниматься! — ответили мы. — Мы проследим! Каждый день будет!
В общем, целый день мы орали, а зачем пришли в школу — не знаю.
Настроение у меня в этот день было хорошее, просто замечательное. Я, как и все, орал, бегал, прыгал, шутил и смеялся. После большой перемены настроение стало еще лучше, потому что мне сказали одну очень важную вещь. Но тут я сразу перестал орать и смеяться. Я не бегал и не прыгал, а ходил спокойно; не шутил сам и не смеялся, когда шутили ребята. Я не хотел, чтобы все заметили, что у меня хорошее настроение. Почему так — не знаю. Почему, когда я чего-нибудь очень хочу и вдруг получается, как я хочу, то я всегда делаю вид, что мне до этого дела нет? Ведь никто не может влезть ко мне в мозги и узнать, о чем я думаю. Но мне все равно было неудобно, что я обрадовался, и страшно, что другие это заметят.
А сказал мне эту вещь Ларик. Он подошел ко мне на большой перемене.
— Тебе привет, Мурашов.
— От кого еще? — спросил я.
Когда я это спросил, то уже почти догадался, от кого. Не от папы же своего, главного инженера, может мне передать привет Ларик. Я понял, от кого он может передать.
— От Наташки.
Дальше уже говорил как будто не я. То есть язык во рту болтался мой, но говорил он совсем не то, что я думал:
— От какой еще Наташи?
— От моей сестры.
— Ну и что? — спросил я и пожал плечами, как будто я уже сто лет получаю от нее приветы.
— Ничего… — сказал Ларик. — Она прислала маме письмо. Там в конце написано: «Привет Вите».
— Почему ты думаешь, что мне?
— Другого Вити она здесь не знает.
— А зачем мне привет? — сказал я. — Не видал я приветов, что ли.
Все, ну все я говорил не так, как думал! Я ведь сразу вспомнил, что и тогда, у них дома, она сказала: «Привет, Витя». А теперь написала: «Привет Вите». Значит, она меня запомнила и думала про меня в своем городе высокой культуры, где одних мопедов, может быть, миллион. Кольке, например, она ничего не передала, а мы ведь рядом сидели…
— Она после экзаменов к нам приезжает, — сказал Ларик. — У них поход отменился.
Я ответил:
— Мне-то что… Пускай отменился.
Я выбежал на крыльцо. Там стоял Колька. Я толкнул его с разбегу, и он ласточкой полетел через три ступеньки. Колька не обиделся. В этот день у всех было такое настроение, что все толкались и бегали. Колька полез обратно и хотел стащить меня за ногу. Но я уже стал серьезным. Я вообще-то не боюсь ничего. Но тут вдруг испугался, что все заметят, как я обрадовался.
— Стой, Колька, — сказал я. — Дело есть. Давай сегодня на лодке поедем прямо после уроков.
— У нас ничего еще не собрано.
— А мы просто прокатимся, попробуем.
— Можно, — согласился Колька. — Батону сказать?
Я подумал немного и понял, что я сейчас жутко добрый. Мне хотелось, чтобы в этот день всем было хорошо. Мне даже жалко стало, что Мария Михайловна уходит на пенсию, хотя она тут совсем ни при чем.
— Я сам скажу!
— А Ларику?
Тут я подумал немного подольше.
— Мы же обещали…
«Не мы обещали, — вспомнил я, — а ты обещал». Но раз я сегодня такой добрый, то пускай прокатится разочек вдоль берега.
— Ладно, скажи, — согласился я.
Колька вздохнул.
— Мураш, — сказал он, — я не про сейчас, а вообще… Когда поедем на два или три дня… Можно тогда и Наташу взять?
Я смотрю на Кольку и ничего не понимаю. И он — про Наташу. Неужели сам догадался, что я давно уже об этом думал? «Вот это Колька! — подумал я. — Вот это друг настоящий!»
— Можно, — небрежно сказал я. — Жалко, что ли…
Колька обрадовался.
— А правда… — заулыбался он. — Она ведь и обед может сварить…
— Сварит, конечно, — говорю я.
— И грести она может.
— Может, конечно, раз в турпоходы ходит.
— Какие походы? — спрашивает Колька.
— Говорят же тебе — туристские.
— Да в жизни она в походы не ходила, — говорит Колька.
— Ты-то откуда знаешь?
— Знаю. И ты тоже знаешь.
И тут в моей голове будто какой-то винт повернули и все стало ясно.
— Ты про какую Наташу говоришь? — спросил я.
— Про Кудрову.
— Про Наташку?!
— Ну да.
— Это зачем еще она нам нужна?!
— Ты же сам говорил… Обед варить…
— Да на что мне ее обед. Я сам не хуже сварю! Или Батон сварит, у него здорово получается. А Наташка тут при чем?
Колька помрачнел сразу и засопел.
— А ты про какую Наташку говорил?
— Ни про какую. Это я так просто… Думаю: какую-нибудь девчонку можно взять. Только не Наташку.
— Не хуже она твоей!
— Какой еще моей?
— Сестры Ларика!
— Я тебе что-нибудь говорил про сестру Ларика?
— А я и сам не дурак, — говорит Колька.
— Вот как раз ты дурак и есть!
— Ну и пускай, — говорит Колька. — А лодка моя!
Таких вещей я от Кольки никогда не слышал. Мы могли ссориться и обижаться друг на друга, но никогда не говорили «мое» или «твое». У нас все было общее. Даже в голову нам не приходило делиться. Кому что нужно, тот берет, и все. Я так удивился Колькиным словам, что даже не знал, что ответить.
Колька молча повернулся и ушел в школу. И я тут же дал себе честное слово, что никогда даже не прикоснусь к этой лодке, пускай мне дают хоть сто миллионов.
До конца уроков мы с Колькой не разговаривали. Я видел, что на переменах он подходил к Наташке. О чем они там толковали — не знаю.
А после уроков Колька сам подошел ко мне.
— Мураш, — сказал он, — ты не злись, она не поедет.
— А мне-то что, — ответил я. — Твоя лодка…
— Она меня спрашивала — поедешь ты или нет?
— А ей-то какое дело?
— Она хочет, чтобы если ехать, так всем вместе. В общем, ей обязательно нужно, чтобы ты был.
— А ты не спросил, зачем я ей нужен?
— Не спросил.
— Тогда я тебе скажу. Она терпеть меня не может! Она мне отомстить хочет. Поганку какую-нибудь мне в кашу сунет и — привет. Вот зачем я ей нужен.
— А ты точно знаешь? — спросил Колька.
— Точно, конечно.
Колька сразу повеселел.
— Ну, тогда ладно… — говорит он. — Ты Мураш, не злись. Насчет лодки я просто так сказал. Мы же ее вместе красили и смолили. Она общая. А поганку она тебе не сунет. Она не такая.
— Конечно, не сунет, раз не поедет, — говорю я.
— Нет, она поедет, если ты поедешь.
— Очень мне это нужно, — говорю я. — Я буду поганки есть, а вам — кино бесплатное?
— Да сейчас и поганки-то еще не растут, — отвечает Колька.
— Еще что-нибудь найдет.
— Не найдет.
— Слушай, Колька, — говорю я, — а зачем она тебе нужна?
На этот простой вопрос Колька не сумел мне ответить.
Когда мы шли домой, я думал о том, что все кругом устроено как-то неправильно. Например, если какой-нибудь человек хочет видеть другого человека, так тот обязательно уезжает. А кого он видеть не хочет, тот остается, да еще пристает к этому человеку. Вот я, например… Неужели я такой плохой, что меня нужно поганками травить? Я думаю, что если ненавидишь какого человека, то не обращай на него внимания, как будто его и на земле нет.
Если по-честному, то ведь не я пристаю к Наташке, а она ко мне.
Что я ей такого сделал?
Конечно, я могу придавить ее одним пальцем…
Но все-таки интересно — что я ей такого сделал?
— Колька, — спросил я, — а когда у восьмых классов экзамены кончаются?
— Не знаю. А тебе зачем?
И на этот простой вопрос я тоже ответить ему не сумел.
ПОЧЕМУ У МЕНЯ ВСЕ ВРЕМЯ НЕПРИЯТНОСТИ?
Когда я вернулся из школы, все были дома. Сначала я даже не удивился, потому что настроение у меня было воскресное и мне казалось, что у остальных тоже сегодня нерабочий день. Потом я сообразил, что отец с матерью отпросились с работы. С чего бы это?
На отце была надета белая рубашка и галстук, который он раз в сто лет носит. Отец был веселый, просто сиял, будто его изнутри подсвечивали. А мать надела свою новую заграничную кофту, как для гостей. Я сначала так и решил, что сейчас гости придут.
— Вот и Витек пришел, — сказал отец, — теперь все вместе.
И тогда я подумал, что ведь этот праздник из-за меня. Мне стало даже как-то неловко. Ведь даже Людка напялила из-за меня свои драгоценные брюки в полоску. От этих брюк она стала как будто выше, взрослее и красивее. Про Людкину красоту я подумал как-то нечаянно — какая может быть красота у родной сестры… Сестра она мне, да и все. Но все-таки было в Людке тогда что-то особенное.
А главное, смотрели они на меня как-то так, будто знают что-то страшно интересное, а я еще ничего не знаю.
