— Ночью все кошки серы, — отозвалась озорная Аннушка Трегубова.
Антон смеялся шуткам других, шутил сам и, как видно, чувствовал себя прекрасно, а у нас настроение портилось все больше. А тут еще девчата вздумали танцевать. Они взмели такую тучу пыли над площадкой, что вертящиеся пары скоро окутались плотным клубящимся туманом.
— Хватит, девушки! — закричала Аннушка. — Пылищу подняли, не продохнешь… Давайте лучше споем.
Гармонист Федор Рябых сжал мехи, потом распахнул их во всю ширь, баян рявкнул и зачастил однообразную прыгающую мелодию. Аннушка обхватила себя руками, словно у нее заболела поясница, и громко — так, что зазвенело в ушах, — пропела частушку. Баян снова хрипло рявкнул. Федор запутался в ладах, пропустил целое колено и опять монотонно затоптался на нескольких нотах. Девчата теперь уже хором прокричали куплет.
Я поднялся уходить — никакого дела здесь не получалось, шло самое обыкновенное гулянье. Геннадий тоже встал вслед за мной, но тут Федор окончательно перепутал лады, баян отчаянно завизжал в три голоса и смолк, словно и сам поразился выдавленным из него звукам.
— Вот это сыграл! — удивленно пробасил Иван Лепехин, сидевший поодаль.
Девчата захохотали и накинулись на Федора.
— Дай, друг, я попробую, — сказал Антон.
Он пристроил баян на колено, как бы примериваясь, пробежал пальцами по ладам, склонился над баяном и заиграл.
Аккорды торопливо бежали друг за другом, сливались, стихали и рассыпались в негромком переборе. Но вот сквозь эту невнятицу пробился слабый ручеек мелодии. Его подхватили подголоски, негромко, но внушительно поддержали басы. Мелодия окрепла, словно отряхнулась от лишних перезвонов, но еще звучала как-то не вся, словно баян пел, но не допевал, прислушиваясь и выверяя звучание. Наконец оно утвердилось, разрослось, и баян, обрадовавшись, широко и полнозвучно повторил пропетое, словно спрашивая о чем-то. Опять и опять взволнованно, настойчиво переспросили лады, укоризненно вздохнули басы. Баян притих и вот повел негромкий, задушевный разговор о чем-то глубоком и важном, чего никак не расскажешь словами.
Замерла деревня, окружила ее неподвижной молчаливой стражей тайга, молодой месяц тихонько взобрался повыше, чтобы расслышать, о чем же спрашивает изливающаяся светлой грустью гармонь.
— Ой, девушки! Что ж это за песня такая? Всю душу растревожила, — как бы просыпаясь, сказала Настенька Лагошина, подружка Аннушки.
— Вот живут же люди!.. — вздохнула Аннушка.
— Какие люди? — спросил Антон.
— Да вот хотя бы ты: в городах жил, учился, всего навидался, наслушался.
— Да ведь и я не в городе учился, а в Колтубах. И песню эту у себя в Колтубах услышал, по радио.
— Вот видишь: у вас и радио и клуб свой есть… А мы толчемся здесь, как овцы на выгоне. Потанцевать захочешь — пыли наглотаешься.
— Да, вы дымовую завесу почище саперов устроили… А зимой так на снегу и отплясываете?
Аннушка зло отмахнулась, остальные невесело засмеялись.
— А вы бы к нам в Колтубы приходили. Мы добрые, не обидим.
— Вы-то, может, и не обидите, а дорога обидит, — вставила Настенька. — Туда семь да обратно семь… С такой арифметикой не знай гулять, не знай криком кричать… После такой пробежки, чай, на работу идти!
— Ну, у себя что-нибудь устроили бы… Вас вон сколько — сила!
— Да где устраивать-то, — в курятнике?
— Зачем в курятнике! Вон у въезда заколоченная изба стоит.
— Это Пестовых, — сказал Лепехин. — Старики все сына ждали, ему пятистенку и поставили. Сын не вернулся, и старики во время войны померли. Так и стоит изба. Председатель говорил: может, под амбар или кладовую отведут…
— Я с председателем на этот счет договорился. Он не возражает отвести ее под клуб или под избу-читальню. Наверно, и правление согласится.
— Уговорим! — загорелся Лепехин.
— А что толку в избе? Сиди да пустые углы считай! — закричала Аннушка.
— Ты погоди, — остановил ее Антон. — Пустые углы у ленивых хозяев бывают… А на первое обзаведение кое-что имеется… Ребята, где вы там? — крикнул он.
— Здесь мы, — отозвался Геннадий.
— Вот им за хорошее дело премию дали — радиоприемник. И они рассудили так, что, раз у вас в деревне ничего такого нет, надо, чтобы он пошел на общую пользу. Они пришли за советом ко мне, а я — к вам. Конечно, надо будет поработать: избу прибрать, мачты для антенны поставить.
Ох, и хитрый же он, этот Антон! Вот, оказывается, о каком деле он говорил тогда на станции…
Все сразу заспорили, когда начинать.
— А хоть завтра, — сказал Антон. — Ребята пусть вырубят и привезут лесины, а девушки избу приберут… К вечеру я опять подойду.
Его принялись было уговаривать, чтобы остался, но он не согласился:
— Нет, товарищи, мне завтра с утра надо быть на станции. Вы тут сами управитесь. А своим заместителем, если не возражаете, я вот Дашу Куломзину оставлю…
Утром спозаранку я сбегал за Павлом и Катеринкой, с ней еще увязалась белобрысая соседка Любушка, вместе мы зашли за Генькой и направились к пестовской избе.
Скрипя, подались доски, взвизгнули ржавые гвозди, и изба глянула на нас черными провалами оконных проемов. Лепехин отворотил от дверей крестовину из досок, и все вошли в избу. Навстречу пахнуло нежилым духом заброшенного жилья, сыростью, мышами. Половину первой закопченной комнаты занимала печь. В горнице было чище, но все углы рваными клочьями затянула паутина, на бревнах нависли серые шапки пыли; мохнатые хлопья ее волнами побежали по полу от сквозняка.
— Ну дворец… — пренебрежительно протянула Аннушка. — Тут и повернуться негде.
— На выгоне лучше? — спросила Даша и, не ожидая ответа, принялась валявшейся тут же метлой снимать паутину.
Настенька и Аннушка побежали за ведрами и тряпками, Иван Лепехин уехал в лес — за ним увязался и Пашка, — а нам Даша предложила насыпать осевшие завалинки и убрать двор.
Мимо избы пробежали Фимка и Сенька. Они сделали вид, что происходящее их совсем не интересует, но вскоре вернулись, постояли, потом присели в безопасном отдалении.
— «Рябчики». Стараются, — по своей привычке, будто запинаясь, сказал Фимка.
— Стараются, — с готовностью подхватил Сенька.
Это был вызов, но мы не обратили на него внимания — пусть болтают бездельники, а нам некогда!
Девушки вылили несчетное количество ведер воды; горница посветлела, но осталась по-прежнему голой и неуютной. Особенно были неприятны пустые, без стекол, переплеты окон.
Лепехин и Федор Рябых привезли из лесу две тонкие, длинные лиственницы. Пашка хвастал, что их срубили по его выбору, а уж он знал, что выбирать — во всем лесу ничего прочнее и прямее нету.
К вечеру в ожидании Антона все собрались у избы, на завалинке. Он пришел с громоздким пакетом: в нем оказались оконные стекла.
Осмотрев избу, Антон похвалил убиравших, а потом показал на печку:
— А это зачем? Или вы тут пироги думаете печь? Я бы предложил печку эту убрать, вместо нее поставить маленькую — для тепла. Да и стенка внутренняя ни к чему. Выпилите бревна, и получится вполне подходящее помещение…
Переделка затянулась на неделю. Мы помогали выносить кирпичи, скоблить и мыть закопченные стены кухни, носить глину и песок, когда дядя Федя начал складывать новую печь. А Пашка помогал Ивану Лепехину делать стол. Лавки на первое время собрали по избам.
Настенька предложила застелить стол скатертью. Девушки выстирали и выгладили красную материю, на которой писали лозунги к праздникам, и положили ее на стол. Получилась как настоящая скатерть.
В воскресенье Антон пришел пораньше. Мачты установили, укрепили растяжками, и все кинулись в избу — занимать места. Мы пристроились у самого стола, рядом с нами сел дед Савва. Федор Рябых тоже пробрался вперед со своим баяном. Усаживаясь, он задел лады, и баян жалобно, растерянно вякнул. На Федора зашикали, замахали руками: «Погоди ты со своей музыкой!»
У самой двери, вытянув шеи и танцуя на цыпочках, стояли Фимка и Сенька; в дальнее окно перевесился Васька Щербатый. Мы сделали вид, что не заметили их — пускай слушают, не жалко.
Антон подключил антенну, батареи и повернул ручку. Сквозь шорохи и потрескивание откуда-то издалека послышались стеклянные перезвоны, они стали громче, заполнили всю избу, к с последним ударом спокойный, твердый голос сказал: «Внимание! Говорит Москва. Начинаем передачу концерта по заявкам радиослушателей…»
Без перерыва, без передышки мы слушали все кряду: концерт и последние известия, беседу о Донбассе и детскую передачу, лекцию о международном положении и снова концерт…
«Говорит Москва!»
Потом мы уже привыкли, но в тот вечер нам казалось, что именно нам, для нас говорит эта непостижимо прекрасная, далекая Москва. И так ли уж она далека?.. Спокойный, твердый голос разбудил таежную тишину, а вместе с ней как бы растаяли и бесконечные версты, отгородившие нас от Москвы. Она стояла рядом с нами, за спиной у нас — так близко, что мы слышали ее спокойное, ровное дыхание.
