— Повезло вам, — вздыхает бабушка.
— А почему повезло? Потому что понятие имеем… Богатые не тех любят, кто на них работает, а тех, кто им угождает. Тому и барская похвала и пища с барского стола. Вот мой-то Филонушка теперь любого царского кушанья может отведать, любого царского вина испить. Шутка ли! Лакей в царском поезде. А все потому, что прислуживать умеет… Ну да ладно, устрою вам, постараюсь по-родственному… Кричать ты сильно можешь?
Андрейка даже поперхнулся от неожиданного вопроса. Но бабушка так его ущипнула, что он издал громкий вопль.
— Подойдет! — кивнула Филониха. — Крикуном в балаган Трушечкина пристрою. Он к рождественским гуляньям горластых мальчишек набирает, публику зазывать… Сначала на рождество покричит, потом на масленице, а там, глядишь… Постой, постой, кума… Беловат парень, а то вот еще барышням Сакс-Воротынским мальчишечка при конях требуется — грумом прислуживать. В таких ролях, конечно, нужно быть черным, потому арапская это должность. Ну да в военное время и белый арапчонок сгодится…
Кончилось дело тем, что Андрейка пулей помчался к Глаше разузнать, свободно ли место грума у барышень Сакс-Воротынских.
Выбежать к Крымскому мосту, проехать его, прицепившись сзади к трамваю, скатиться на Остоженку и очутиться перед воротами ограды дома фон Таксис было для Андрейки недолгим делом.
Важный привратник с холодно-льдистыми глазами не страшил его: вся дворня любила Глашу, стоило сказать, что ты ее родственник, даже привратник становился приветлив и глаза его оттаивали.
Андрейка увидел Глашу сквозь ажурную железную ограду, окружавшую сад баронессы. Он хотел было уже крикнуть: «Наше вам с кисточкой», как заметил в саду военного. Тот выцеливал ворону, сидевшую на высоком дереве. Прищурившись, стрелок глядел в стеклышко на месте прицельной рамки. Таких винтовок Андрейка еще не видал.
Раздался сухой треск выстрела, и ворона свалилась.
— Ах, зачем вы это?! — испугалась Глаша.
— А затем, что я снайпер, милочка. Сверхметкий стрелок. Моя профессия — убивать. И я должен, чтобы не потерять меткости, стрелять, стрелять, стрелять. В ворон, в людей, в лошадей и одинаково метко. Понимаешь?
Глаша молча слушала, испуганно взмахивая длинными ресницами, словно бабочка крыльями.
Фон Таксис снова вскинул винтовку, прицелился: щелк! трах! — и еще одна ворона свалилась с дерева.
Андрейка восхищенно глядел на офицера.
— Что ты на меня уставился, мальчик? Ты меня узнал? Я поручик Лермонтов со школьной картинки, да?
— Ага! — кивнул Андрейка.
Офицер фон Таксис был курнос, с округлым лицом и усиками над пухлыми губами. Он самодовольно улыбнулся.
— На вот на память, — офицер протянул Андрейке стреляные гильзы. И в тот же миг схватил его ухо пальцами, словно клещами.
— Невежа! Не забывай в другой раз говорить спасибо.
Андрейка чуть не завопил от боли, но сдержался и процедил сквозь зубы:
— Спасибо.
Глаша зарделась, не сказав, однако, что Андрейка ее родня. Что с нее спросишь? Она только что родного брата не признала — младшего, Фильку.
Надо же было так случиться, что после двух миловидных детей третий народился у Филоновых словно в насмешку. Лицо скуластое, нос приплюснут, глаза как плошки, рот до ушей. И кроме всего этого, его голову венчала шапка огненно-рыжих волос, завитых в такие крутые кудри, что железным гребешком не расчешешь.
Если про Лукашку говорили, что его в цветущих лугах нашли, про Глашу сказывали, будто она среди роз в барском саду отыскалась, то про Фильку злословили, что его из крапивы вытащили.
И брат и сестра избегали его, а Филька так их любил, что иногда прокрадывался, чтобы посмотреть на сестру хоть издали. Вот и сейчас, притаившись за железной кованой оградой, он любовался сестрой и оказался свидетелем того, как офицер обидел Андрейку.
— Ты не сердись на него. Это он так, шутейно. Для Глаши… Он ей конфеты и духи дарит, — говорил Филька, подбежав к Андрейке, когда офицер и сестра ушли. — Это хозяйки племянник любимый. С войны на побывку прибыл. Так что… ничего! А у тебя к Глаше дело какое?
Андрейка рассказал.
— Верно! — подтвердил Филька. — Сакс-Воротынские желают нанять грума к своим лошадям. Пойдем, я тебя проведу к ним. Это рядом. У меня там привратник знакомый, я ему за нюхательным табаком в лавку бегаю…
Привратник, нарядный старик, давно обезножевший, сидел под аркой ворот богатого особняка, видневшегося в саду. Узнав от мальчишек, чем они интересуются, он позвал конюшенного. Тот позвал нарядно одетого лакея. Лакей, выслушав их, удалился в дом, и вскоре на балкончике дома появились хозяйки усадьбы барышни Сакс-Воротынские. Все три. Высокие, большеглазые, золотоволосые. Красавицы!
Барышни взглянули на мальчишек и весело рассмеялись. Особенно насмешил их Филька.
— Прелестный уродец! — вдоволь насмеявшись, сказала одна сестра.
— Красный арапчик! — подхватила другая. — Очаровательно!
— С таким грумом всю Москву можно насмешить! — сказала третья.
Сестры удалились, не сказав ребятам ни здравствуй, ни прощай, и конюшенный выпроводил мальчишек…
Когда Андрейка понуро приплелся домой, Филониха все еще распивала чай. Узнав, как обернулось дело, она перекрестилась.
— Ну и слава богу! Еще одно мое гадание сбылось. Я тут раскидывала карты, не выходила тебе должность в богатом доме, при трех важных кралях. А вышло идти в трефовый дом к трефовому королю. Там за параличным барином надо горшки выносить. Должность, конечно, душная, барин залежалый, но платить будут хорошо и при ихнем столе и чае…
Бабушка принялась уже доставать чистую одежду для внука, но в это время дверь открылась, и в неурочное время вошел отец. Андрейка быстро спрятался за бабушкину спину.
— Тьфу, опять забастовка! — Ни с кем не здороваясь, отец шмякнул кепку о колено. — Срочные заказы, хорошие заработки, а наши опять за свое. «Останавливай станки, кончай работу». Мало им прибавки, из-за которой в тот раз бушевали, так теперь царь помешал. «Долой самодержавие!», «Кончай войну!».
— Да уж теперь это модно, царя ругать, — поджав губы, Филониха метнула глаза на Андрейку.
— А ты, Лиса Патрикеевна, чего тут хвостом метешь? Чего вынюхиваешь? — отец недолюбливал Филоновых. — Или у нас беда какая? Чего понурые? — окинул он взглядом домашних.
— Да вот попросили мы Фенечку помочь нашей беде. По-родственному… начала бабушка.
Но Филониха сразу все выложила:
— Из школы парня выгнали! Так надо же куда-нибудь…
— Это за что? Ты чего натворил? — отец повернулся к Андрею.
— За оскорбление его императорского величества, — ехидно усмехнулась Филониха.
— И ты против царя бунтовать? Ах ты козявка! — отец рассмеялся.
— Вот и просим Фенечку определить его куда-нибудь, — всхлипнула бабушка.
— В лакеи куда-нибудь? В подпевалы, в подтиралы! К чертям! Я своим детям филонить не позволю!
Отец стукнул ладонью по столу, и Филониха исчезла. Только запашок от нее остался, кофейно-мятный, сладковатый.
— У, Филоны проклятые! — пробормотал отец и удовлетворенно высморкался. — Вот забастовка кончится, и айда на завод. Подручным у кузнецов поработаешь и человеком станешь, как я. Вместе будем на железном солнышке греться, в заводской преисподней холод в жар перегонять! — Эти загадочные слова кузнец подкрепил ударом кулака по столу.
Так очутился Андрейка в жаркой «преисподней» Замоскворечья — в кузнечном цехе завода Михельсона.
С самого первого дня, когда отец представил его мастерам, кто-то из зубастых подручных крикнул: «Гляди, Арбуз нам Арбузика подкатил!» — и утвердилась за Андрейкой эта кличка.
— Арбуз, водички!
— Арбузик, подай клещи!
— Арбуз-карапуз, подсыпь угля!
И он носится от одного рабочего к другому, мелькая среди дыма и пламени. На щеках крапинки мазута, уши в саже, стриженая голова присыпана формовочной землей. Словом, настоящий чумазый, как и полагается заводскому мальчишке на побегушках.
Шустрый, сообразительный, Андрейка быстро обвыкся. Только глаза щурятся от раскаленных искр, брызгающих из-под молотов, да зубы блестят в улыбке. Веселый, безотказный подручный паренек.
Поначалу кузнецы над ним подшучивали:
— Сбегай в булочную, принеси дырку от бублика!
Или еще смешней:
— Дуй в инструментальную, скажи, пусть дадут тебе выволочку!
Иной раз помчится второпях, не разобравшись, вызвав хохот обалдевших от жары и грохота людей, а потом и сам рассмеется. Чего ж на них сердиться! Свои, рабочие. Хоть немного стряхнут усталость, посмеявшись.
Иное дело, если обидят мастера, десятники, хозяйские холуи. Тут за него рабочие заступаются, да и сам Андрейка в обиду зря не дастся. Уж как-нибудь, да отомстит обидчику.
