А моя мама говорит:
— Снимите пальто!
А ее мама:
— Нет, мы должны сейчас же идти!..
Марыня положила эту открытку, этот сверток, в муфточку и спрашивает:
— Ты какую букву больше всего любишь писать?
Я говорю:
— Заглавное „Р“.
— А я заглавное „В“. Дай бумаги, я тебе напишу. Но карандашом.
посмотрим, кто красивее пишет.
И она написала. И я тоже. Только я не старался, хотел, чтобы у нее вышло красивее.
Она говорит:
— Ну, чья красивее?
Смеется, а зубки у нее беленькие, ровные-ровные.
И говорит:
— На открытке ты красивее написал!
Я покраснел и говорю:
— Когда удастся, а когда и нет…
Мы писали „Варшава, Вильно“ — разные слова, а потом числа. Она говорит:
— Я страшно не люблю писать восьмерку: всегда выйдет какая-то перекрученная.
А я отвечаю:
— Ну да. Восьмерка редко хорошо получается. И тебе ведь, Марыня, в пальто трудно писать.
Тогда она посмотрела на свою маму и говорит:
— Пожалуй, раздеться, или как?..
Но им уже надо идти.
Марыня хотела эту страничку порвать, но я не дал.
— Зачем тебе?
— Пусть останется.
— Зачем?
Я тихо сказал:
— На память!..
— Ну, какая это память. Разве это годится на память! Я тебе из Вильно пришлю красивую открытку.
— Но оставила.
И я показал ей горшок с горохом. Сказал, чтобы она его взяла. Но как она с этим горшком поедет?
Марыня погладила пальцем каждый листик.
А ее мама говорит: — Ну, пошли.
И поднимается со стула. Марыня быстро встала подле своей мамы. И мы уже больше не разговаривали, я остался около горшка. Они еще долго так говорили, стоя. А можег быть, недолго, только теперь уж я хотел, чтобы они скорее ушли. Я боюсь прощаться. И слышу:
— Ну, ребятишки, прощайтесь!.. Я еще больше отвернулся.
— Ну что, так и не попрощаетесь? Может быть, вы уже поссорились? Не поцелуетесь на прощание? Марыня говорит:
— Я с мальчиками не целуюсь.
— Вот ты какая, — говорит моя мама. — А не споешь нам на прощание?
— Могу.
А ее мама говорит:
— Ну уж когда в следующий раз приедем. А то горло перегреешь. Марыня поцеловалась с мамой и с Иренкой, а мне только руку подала. И так гордо… Даже не улыбнулась. В перчатке. И они вышли. А мама:
— Ты бирюк. Вот Марыня — молодец. А ты у меня совсем неотесанный.
Я благодарен Иренке.
Я ее поцеловал — привлек к себе и поцеловал в голову.
— Ты была хорошей девочкой, Иренка, — сказал я. И начинаю готовить уроки.
И так мне хорошо, спокойно. Так хорошо все получилось с этой открыткой. Красивая открытка. Сперва я хотел купить с цветами, потом с видом: лес, около леса домик и лошадь стоит. Еще были две красивые, но на одной надпись: „С днем рождения“. А с ангелом, пожалуй, самая красивая. И горы, и пропасть, и цветы, и этот ангел, их охраняет.
Когда у меня будут деньги, я куплю такую же. Марыня, наверное, не пришлет, забудет, когда вернется в свой Вильно.
Я переписываю на завтра стихи. А рядом лежит Иренкина кукла. С этой куклы все и началось. И горшок с четырьмя листочками. Потом, когда горох будет расти, новые листья появятся выше, а эти четыре окажутся внизу. И, наверное, они первыми опадут. Подождать, пока они пожелтеют и опадут сами, или сорвать их еще зелеными и засушить на память? Пока еще я не знаю.
Я переписываю на завтра стихи. Пишу очень старательно. В этом отрывке было одно заглавное „В“. Я постарался написать его как можно красивее. Уж и не знаю, приятнее ли мне писать заглавное „Р“ или заглавное „В“.
И я посматриваю на ту страничку, на которой мы писали буквы.
Да, ничего не поделаешь: я люблю ее и больше ее не увижу. Только страничка с буквами осталась и четыре гороховых листочка…
А может быть, она и в самом деле напишет? Или встречу на улице какую-нибудь похожую девочку. Так ведь и с Пятнашкой было.
Девчонки противные. Гордячки, вечно ссорятся, кривляются. И любят притворяться, будто бы они взрослые, а ребята — хулиганье.
Девчонки сторонятся нас, а захотят подойти, так словно милость тебе оказывают.
Ну да, какие-то они более нежные. И платьица у них, и бантики, и бусы понавешают разных украшений. А выглядит красиво. А если б мальчишка — было бы смешно. А ведь есть и мальчишки с длинными волосами. Точно куклы. Неужели не стыдно? — Ну да, но почему мы должны им уступать? Девчонку нельзя ни уда рить, ни толкнуть. Сразу скажут: „Она девочка!“ А когда мальчики и девочки учатся в школе вместе и мальчик пожа-луется учительнице на девочку, та отвечает: — Ты мальчик, а с девочкой сладить не можешь?
Хорошо, в другой раз слажу. И снова скандал. И непонятно, как же все-таки надо поступать.
Если бы взрослые не напоминали все время, что вот это мальчик, а вот это девочка, мы, наверное, и забыли бы. Но разве они дадут за-быть. Сами говорят, будто нет разницы, а на деле получается наоборот. Мне неприятно так думать, но ничего не поделаешь. Ведь не могу я врать. Марыня тут не виновата. Можех быть, и в самом деле это только в Варшаве так?
А она написала. Правда написала. Сдержала слово. Прислала открытку с видом Острой Брамы. И адрес, и марка — все есть. Не постыдилась написать мальчику. Смелая.
И петь не стыдится, и первая сказала, что будет танцевать. У меня эта открытка лежит теперь вместе с той страничкой и листочками. Только один листок сломался.
А недавно у нас была экскурсия. Не по железной дороге, а через мост и парк. Так хорошо было.
Мы хотели идти посреди улицы по четыре человека в ряд, а не про-тискиватся парами: тогда не так будут толкать, Но учительница не позволила. И правильно. Потому что ряды сразу расстроятся и выйдет неразбериха. Тот пинается, эти еле волочатся, одни вправо идут, другие влево. „Но и парами идут не в ногу и не на равном расстоянии.
Интересно было. Когда мы переходили через улицу, остановились два извозчика и одна машина. Как-то приятно, что и мы что-то значим, останавливаются.
Я иду в паре с Манеком. Главное, выбрать себе хорошую пару и знать, кто идет перед тобой, а кто за тобой.
Всего красивее было на мосту, потму что вода в Висле замерзла, — А есть такие, которые купаются в проруби.
— А ты бы побоялся? — Чего?
— Ну, холодаю!.. — Ну и что ж, что холодно?
Ведь приятно попробовать и доказать, что не боишься. — Из воды может сделаться лед или нар.
Странно, правда?
— А разве не странно, что муха может по стене ходить, а рыба в воде спит?
— Или лягушка. Получается из головастика. Чудно !
И мы разговариваем с Манеком о том, что будто бы у нас есть лодка и мы возьмем хлеба, сыра, яблок и поедем в Гданьск. По каким притокам Вислы будем плыть, мимо каких низменностей и плоскогорий и исторических мест.
Мы играем, а выходит как бы урок, экзамен.
Школа добрая, она позволяет человеку долго и много думать о разных вещах. Одно узнаёшь из географии, другое — из естествознания, третье — из истории. И сам не ожидаешь, как все это может пригодиться, когда думаешь…
— В Гданьск или в Краков?
— Нет, против течения трудно.
— А если на моторке?
Хорошо бы при каждой школе был свой корабль. Корабль стоял бы у пристани, а мы бы его сторожили. По очереди: каждые сутки другая четверка. А как только лед на Висле тронется, сейчас же поднимем паруса — и в путь.
Неделю — один класс, неделю — другой. И делать все по сменам: то ты в каюте, то с парусами, то за рулем.
Мы и сами не решили, будет ли это парусник, пароход, моторка, яхта или даже плот.
А снег так славно сверкает на солнце.
В парке белым-бело.
Мы бежим наперегонки. Некоторые даже хотят снять пальто… Но учительница не позволяет. А ведь когда бегаешь — тепло. И у себя во дворе мы играем без пальто.
Мы не очень настаиваем, не хотим, чтобы учительница кричала. Хуже нет, когда всем хорошо, а кто-нибудь сердится.
Учительница накричит на одного, а неприятно всем. Но один всегда найдется.
Сегодня это Малицкий. Учительница велела ему идти с Рудским. А он не хотел: они друг друга не любят. И тот всю дорогу его толкал. Учительница рассердилась, говорит, что мы идем, точно банда, и она больше с нами ходить не хочет, — люди оглядываются, стыдно… А Малицкий назло лезет под пролетки, и учительница боится, что его задавят. Но ведь ходит же он каждый день в школу один, и никто за ним не следит. Значит, пусть бы и шел, как хочет. Да нет, знаю, что нельзя, потому что, если позволишь одному, сейчас же все разбредутся.
И в парке, когда надо было домой уходить, насилу собрались. Раз уж такой путь проделали, хотелось побыть подольше. Всем там было хорошо, никому не хотелось возвращаться. Некоторые послушались и строятся. Но увидят — пары нет, стоять скучно — и уходят пару искать. Послушные видят, что другие играют, а у них ноги мерзнут стоять и ждать. И они теряют терпение.
