Описывает он мне все это, будто рай среди пустыни. Подумаешь, поработал часа два-три до обеда! Сам-то он терпеть не может всей этой писанины. Он лучше займется стариной…
— А как это получается, что за стойкой так много заработать можно?
— Я думал, у тебя котелок лучше варит. Официанты, они, конечно, живут на чаевых, но им бегать приходится: плоскостопие там, распухшие вены и всякое там прочее. А я стою себе за стойкой, как царь, император или генерал, ясно?
Оба мы смеемся. Я поглядываю на стойку, за которой стоит тетка поперек себя шире. Правда, рожа у нее кислая — должно быть, этот генерал проиграл водочное сражение.
— Здесь ты птичек не поймаешь… Дурак! Здесь два-три постояльца — и обчелся. Разве какой-нибудь транзитник заглянет. Нет, здесь ничего не заработаешь. Я иду сразу в большую гостиницу. Летом — на побережье, зимой — в Тюрингию. Ну ладно, просчитаешься на чаевых, разве что пара пфеннигов перепадет; в месяц до пятидесяти марок-то набежит. Это, стало быть, твои. Чтоб тебе легче было, я на стойке ставлю стеклянный сапожок — в него они и бросают свои чаевые пфенниги. Сапожок приманивает.
Так он стоит и разливает. Заработок у него неплохой, но ему кажется — жидковат. Тогда он договаривается с каким-нибудь честным работягой из официантов.
— Поначалу я наливаю строго по мерке. Но вот когда они заложили как следует, я на миллиметр, может, и полмиллиметра меньше мерки наливаю. И так рюмка за рюмкой. Ты вообразить себе не можешь, сколько люди за отпуск выпивают. Дело стоящее. Норма у меня — тридцать рюмок, но иногда и до тридцати пяти довожу. А на рассвете, когда они допились до чертиков, можно и с пивом то же самое проделывать. Гони побольше пены — они уж ничего не замечают. Можно и сорт подешевле какой налить, все равно заплатят. А если я пару граммов не долью, это и для здоровья хорошо. Назови мне какую-нибудь марку.
Тут уж я лицом в грязь не ударю. Этому человеку с «мерседесом» я назову, что называется, оптимистический вариант. И я ляпаю:
— Виски!
— Дурак! — ворчит он. — Слушай. Спрашивают, к примеру, марку «Герцбубе». Часика в два ночи я преспокойно достаю бутылочку, но я уже ее заранее подготовил… Не думай, не вода, нет. У меня кое-какие травки настоены. А теперь подсчитай. Умеешь считать? Вот для этого ты мне и нужен, чтоб считал, сколько мне перепадет. Только надо найти честного работягу официанта, чтоб по-братски все делить.
А мне удивительны не только его приемы, но и то, как он смеется, рассказывая о них, будто снова затягивая через нос сигарный дым.
Официантка, что нам подает, чуточку похожа на Эльзи, невесту Петера из Цербста. Блондинка, волосы до плеч. Она нам что, вместо взбитых сливок гипсовую размазню подала?
Мерседесный дядька заметил мой комиссарский взгляд. Должно быть, догадался: соображает, мол, парень.
— Нет, это дура набитая — она сразу прибежит, стоит только позвать.
Он зовет и заказывает коньяк, французский. Теперь держит рюмку чуть косо перед самым моим носом. Велит мне внимательно смотреть. Я ничего такого не нахожу. Тогда он мне своим желтым ногтем показывает рисочку на стекле. Это и есть мерка. Ну, а что я скажу про эту риску? Сколько бы комиссар Мегрэ ни сверлил ее глазами, ничего опасного он обнаружить не может. Нет, отпечатка пальцев не видно.
Дядька смотрит на меня, будто я — стакан зеленого самогона.
— Риска закрыта. Значит, налито больше, чем надо.
Да, уж здесь никто не наживется. И вдруг Мегрэ во мне проснулся:
— Вы стакан косо держите!
— Соображаешь! — констатирует мерседесный человек и впервые не называет меня дураком.
Так он держит рюмку, когда кто-нибудь подходит к стойке жаловаться, и говорит при этом: «А вы, должно быть, слишком глубоко заглянули в рюмку, любезнейший!»
Комиссар Мегрэ может тут кое-чему и поучиться: скажем, во время классного сочинения Крамс начнет ворчать, маловато, мол, у тебя написано. А ты перекосишь страницу — и сразу на сто слов больше написано.
— Но это можно делать только после полуночи, когда клиент уже «заложил». Ну как, едешь со мной? Ты мой племянник, помогаешь мне — стаканы там помыть, подмести — два-три часа перед обедом. Я тебе за это десятку-другую, хорошенькую комнатку в Варнемюнде достану…
— Мы сейчас, сразу поедем?
— Ясное дело.
Мерседесный дядька выливает свою французскую водку в кофе и выпивает залпом.
— Идет, — говорю я. — Я ваш кузен, и никаких.
— Заметано! — говорит он, платит и даже целую марку на чай дает.
А я чувствую, как мой тощенький кошелек в кармане уже набухать начинает.
Около нашего бежево-оранжевого «мерседеса» собрались клопы. Заглядывают.
— Брысь! — кричу я.
Мы садимся. И — поехали.
Ну и повезло! Как хорошо, что я Терезу по дороге потерял! Нам двоим этот дядька никогда бы не сделал такого предложения. Для этого ему мужчина нужен, честный парень и, разумеется, эксперт.
Глава XII, или 16 часов 51 минута
Будто огромная цветастая птица колибри, мы несемся по дороге на север.
Скоро Росток…
Мать потом будет говорить: кем бы ты ни работал, никакой труд не позор.
А отец промолчит, разве что откашляется.
Петеру я ничего не скажу. Пусть кому хочет свою койку отдает, мне все равно.
Мы лихо берем повороты, пролетаем через деревни. На спидометре не меньше ста, и только на деревенских улицах спускаемся до восьмидесяти.
— Вы здорово ездите, — говорю я, и меня одолевает то гордость, то страх. — По ОБД здесь не больше пятидесяти, это мы еще в классе проходили. Потом-то наш автомобильный кружок распался.
— Дурак! Учитель нашелся! На мою голову.
Следующую деревню мы снова проезжаем со скоростью восемьдесят километров в час. Куры разлетаются в разные стороны.
— Я же машину загублю, если буду твоего ОБД придерживаться. Скорость ей предписана. И мне тоже. — Он смеется. — Ползать разве приятно? Сдохнешь от скуки. Медленно ездить — для дураков. Признаюсь, резвая езда — она, конечно, связана с риском. Ну, а жить без риска — это не жить, а ползать. Вот так вот. Потому я и еду, как моей душе угодно. — Сказав это, он поглаживает черную приборную доску.
Мне что-то не по себе. Не пойму даже, в чем дело. Кожа чешется и здесь и там, будто меня миллион комаров искусали.
— Вы старину, наверное, в университете изучали. Вы так здорово разбираетесь, как настоящий эксперт. А уж за стойкой вы правда будто генерал.
Дядька правит тремя пальцами, левая рука свисает в окно, он хихикает как-то себе в нос.
— Я обучался корабельному делу на верфях в Грюнау. Неплохая специальность, но скучновато, да и птичек мало. А тут мне один приятель трюк подсказал — насчет сезона. Мне потом сразу на целый год хватило. Только все время на одном месте мне тоже обрыдло. Тогда мне один клиент в Херингсдорфе другой трюк подсказал — насчет старинного барахла. Тут я тоже быстро освоился. Ты бы мое бунгало посмотрел: шкафы из дворцов, старинные люстры, серебро князя Гогенлоэ. И телек последней модели, с холодильником — все, чего душа желает…
Теперь мне кажется, что комары мне даже все внутри искусали: везде чешется — и в горле и в животе. Не заболел ли я, а?
Мы влетаем в тихую деревню. Около кладбища играют ребятишки. Нашли место для игры!
Дети визжат, разбегаясь. Раздается хлопок.
Переехали мячик. Вон он валяется раздавленный. Детишки подбегают, кричат, плачут.
— Тоже мне, как куры… Думают, я разобью машину ради их вшивого мячика! — ругается дядька за рулем «мерседеса».
Должно быть, я правда заболел. Слышу, как я говорю, будто через папиросный дым:
— Остановите! Остановите!
— Чего это ты? Укусил тебя кто?
Это он правду сказал. Все тело чешется, кожу готов содрать с себя.
— Выпустите меня! — говорю… нет, истошно кричу я.
— Спятил!
— Немедленно остановите!
Он вдруг резко тормозит. Тяжелая машина даже носом клюнула.
— Я сойду! Не поеду с вами. Нет. Нет!
— Приступ шизофрении… дур-р-рак!
А я уже выскочил на свежий воздух. Вроде бы меньше чешется.
Дядька включает скорость, дает газ, медленно проезжает мимо меня, высовывается из окна и кричит:
— Идиот! Так я и думал. Умник вшивый! Вали отсюда! Проваливай!
Отъехав метров сто, он снова тормозит, выскакивает из машины.
Густав, приготовиться! Левую вперед! Черт с ним, пусть еще один синяк заработаю, но уж я ему врежу. Хоть за руку укушу, в глаза плюну…
А дядька открыл багажник, вышвырнул мешок Петера. И — укатил.
Я еще долго вижу маленькую высушенную голову с длинными рыжими волосами на заднем стекле — болтается туда-сюда.
Мешок Петера словно смеется надо мной, и пусть Петер ругается и кричит, а я поддам ему, этому чудовищу, еще и еще. Первый удар — за этого мерседесного дядьку, второй — за Цыпку, Терезу эту!
