На берегу, наверное, думали, что команда провела катер между краями волнолома и сошла с ума.
Но отец, Семен и Рыбин были в уме. Только двое были один против другого, а третий не знал, что делать, и вертел головой вправо-влево, вправо-влево.
– Развора… детей… утопи… хотите! – Это закричал отец. От напряжения на висках у него выступили упругие вены.
– Снимем люд… тог… азвернем! – откричался Семен. Нос его казался сплющенным, а бровь нависла на глаз, как у хитреца.
Катер делал плавный поворот, а бетонная стенка выпрыгивала уже перед носом. Но отец не видел этого и никак не хотел уступить. Его мокрая гимнастерка лопнула по шву на плече.
– Детей – на берег, тогда вернемся! – заорал отец, и лицо его невероятно исказилось.
Мол гудел, как огромная струна. Волны, наткнувшись на твердь, взметывались вверх, точно смертельно раненные в грудь кони.
Отец не выпускал штурвала из рук. И катер все еще шел наперерез бетонной стенке. Тогда я нащупал рожок штурвала под боком у Семена и налег на него. Нас встряхнуло. Катер шоркнулся бортом о бетон и пошел к маяку вдоль волнолома, все сильнее раскачиваясь. Впереди, сразу за маяком, прорывались в бухту водяные горы. Я живо представил себе, как такая стремительная гора ударит наш катер по носу, только он высунется за цоколь маяка. И у меня передернулись плечи, точно к спине прикоснулись иголкой.
Отец, Рыбин и Семен по-прежнему держались за штурвал. Но теперь они все трое глядели на японцев. Губы их сжались до синевы.
Японцы цеплялись за железную скобу – ступеньку маяка. Один стоял впереди, другой сзади. Оба согнулись, подставляя спины волнам. И разбитые волны окатывали японцев с головы до ног.
Семен не вытерпел и оторвался от штурвала. Он выскочил из рубки и встал к борту у кормы. Он замахал рукой японцам, чтобы они не терялись, а быстрей прыгали. И Семена захлестывали волны, переметнувшиеся через мол. Семен отфыркивался, как собака.
И вот нос катера сравнялся с японцами. У Рыбина от напряжения скривилась правая щека. Но катер уносило от бетонной стенки. Темный клин между бортом и волноломом разрастался. А японцы не прыгали. Они вытягивали шеи и раскачивались, но словно были прикованы к железной скобе.
Катер проходил. Его уже кренило на левый борт… На Семена страшно было смотреть. Он грозил кулаком японцам и что-то кричал.
– Да прыгайте! – заорал я что было силы.
И первый японец оторвался от скобы. Катер встряхнулся.
Японца подхватили Ивао и Ге, выскочившие из кубрика.
Второго японца в это время накрыла волна. И он остался стоять, словно воробей под ливнем.
Семен передвинулся до кормы, перелез через поручни. С перекладины полетела черная бахрома воды. Семен взялся за поручень левой рукой и накренился всем телом к японцу. Он протянул ему правую руку. Три пальца левой обжимали перекладину поручней. Мокрые клёши обвились вокруг ног.
Японец протянул Семену свою руку. Оставалось только прыгнуть… И в эту последнюю секунду под нами дернулся пол. Точно киль задел подводную скалу. И катер понесся боком от волнолома, от японца у маяка.
Семен исчез за кормой.
Рыбин крутнул штурвал так, точно пытался повалить быка за рога. Отец сразу, как скрылся Семен, оставил штурвал. Он откинул дверь рубки коленом и выпрыгнул с мостика на палубу. Мелькнули обшарпанные подошвы его сапог. Перед кормой отец поскользнулся и до поручней полз на коленях. Я понял, что он хочет спасти Семена.
Я догнал отца. Догнал потому, что Ге уцепился за гимнастерку его мертвым хватом.
– Не ходи, капитан, в море, конец! – громко уговаривал Ге отца.
Отец молча рвался за поручни. Тут подоспел я и повис у него на правой руке.
Отец перестал тянуть. Мы все глядели на бешеную гонку воды за кормой. Там не было видно ничего, кроме волн, волн и волн. Да и отнесло нас уже чуть ли не до середины бухты. Надо было развернуться, чтобы вновь подойти к тому месту…
Отец, наверное, подумал о том же. Он кинулся назад, в рубку, и катер развернулся, оставляя за кормой пенный водоворот. Мы снова пошли к молу, гремящему как тысяча пустых железных бочек.
Отец опять вышел на палубу и приник к борту. Солнечный луч, что ли, пробил тучи и скользнул по кудрям отца? Я поднял мутную голову. Лохматые тучи кувыркались над морем. Ни пятнышка солнца… Да это ж седая прядка волос у отца! Стала белой, как вата, прядка в чубе. Попадались раньше седые волоски в муравьино-черных кудрях отца. Но он каждое утро выдергивал седые перед зеркалом. А теперь как? Целый клок не вырвешь…
Катер стукнулся бортом о волнолом и пошел на сниженной скорости. Мы вымокли от водяной пыли и брызг, пока подошли к маяку.
Катер подпрыгивал, как деревяшка. Отец махал кулаком японцу и что-то кричал. По движению губ я догадался, что он ругается.
Японец прыгнул и растянулся на палубе. Тотчас же мачта описала дугу, и катер понесло в глубь бухты. Ветер отрывал белый флажок на мачте. Седая прядь сваливалась отцу на глаза. Он отводил ее в сторону и глядел в волны жуткими глазами.
Навстречу нам шел большой катер. Отец оторвался от поручней, чтобы сообщить в рупор о том, что погиб Семен.
Оба катера стали кружить по бухте. Ветер поднял волну и здесь. Мы висели на поручнях и глядели в бесконечные волны.
Передо мной уже все крутилось, как будто я сидел на карусели. И мне стала мерещиться рука из воды – ладонь светлая, а запястье загорелое. Она мерещилась сбоку, но если я переводил туда взгляд, исчезала. И я перестал вглядываться в воду лишь тогда, когда катер стукнулся о причал.
Я оторвал пальцы от мокрой трубки поручня. На пирсе толпились люди. Блестели плащи и козырьки фуражек. Задирались от ветра волосы. Я увидел, как вперед пробилась мама. Светлое мокрое платье облепило ей колени. Непонятно, зачем она несла на плече нераскрытый большой бумажный зонт? Наверное, просто забыла его раскрыть.
Мама заметалась по краю бетонной стенки. Она боялась прыгнуть. Рыбия выбежал из рубки, чтобы помочь отцу принять трап. Он обнял мокрого отца и заорал, перекрывая шум моря, свист ветра и говор толпы:
– Вася, друг, кого потеряли!..
Отец впился в дружка страшным взглядом. Руки его потянулись к Рыбину, словно задушить. И тот чуть осел. Но отец лишь отодвинул дружка и стал принимать трап.
Доски с перекладинами уперлись в палубу, и по ним сбежала на катер мама. Юрик, точно собачонка, кинулся к ней и забился лицом в мокрое платье.
– Мама, – заревел он, – Герка обманул меня… Никакого белого парохода нету!..
Я удивился не тому, что он выдал наши секреты, а тому, что он перестал картавить. И буква «р» играла у него на языке, словно у японца.
Ночью я тонул. Пил горькую воду и задыхался. Но в последний момент вспомнил, что тут, где-то рядом, плавает белый пароход. Я вынырнул из бездонной пучины и увидел совсем рядом белый пароход. Я схватился за борт и проснулся… Обеими руками я крепко держался за край пустой корзины.
Окна словно были завешены с той стороны синим японским шелком. Бабушка сказала мне, что все спозаранок ушли в порт. Юрик увязался за матерью.
Я чувствовал себя, как в тот раз, когда меня выволок из воронки Борька. Словно я в самом деле чудом спасся ночью от смерти.
А не мог ли спастись Семен?
Я вскочил с постели, натянул штаны и умылся. Кожа на носу шелушилась. Я лишь оплескал его водой.
– Сроду не видела таких бурь, – ворчала бабушка, накладывая в миску пшенную кашу. – Что в огороде деется!.. Табак весь повалило…
– Ну и хорошо, – ответил я, садясь по-японски за столик. – Иначе я сам его вытоптал бы.
– Чем табак провинился? – спросила бабушка, ставя передо мной кашу и молоко.
– Семен вчера назвал отца барыгой, – сказал я и замер над лункой в каше, залитой янтарным маслом. Мне, как в кино, представилось все вчерашнее…
– Не спал отец твой всю ночь, – ответила бабушка, – курил, а чуть свет ушел в порт…
Я молчал. Мои глаза видели Семена, который за кормой накренился к японцу. И бабушка спросила уж в который раз после вчерашнего вечера:
– Семен-то на одной левой руке и повис в последний момент?
– На одной левой, – ответил я хрипло, потому что опять подумал, что Семен мог выплыть.
– Пальцев ему не хватило, чтоб удержаться, – сказала бабушка и перекрестилась, старательно вдавливая щепоть в плечи.
– Может, он выплыл? – сказал я, отбросил ложку и встал.
Я подошел к двери на веранду и привалился к косяку. По синему бархату моря шли тени облаков.
– И кто вас неволил гнаться за ними? – сказала бабушка, качая головой. Руки она скрестила на груди.
– А кто их неволил удирать? – сказал я и тоже переплел руки впереди.
– Невиновные они, – ответила бабушка. Розовые пятна выступили на ее тяжеловатых скулах. – Дина исповедалась мне… Видела она, когда соскочила с постели, ту макитру, с углями что, на боку… С той стороны и пламя занялось. У них там хламу всякого набросано много было… Может быть, можно было залить еще, говорит, да испугалась она. И опомнилась не скоро…
