дядя Коля, я теперь так хочу учиться петь!.. Мне иногда кажется, что у меня в груди очень много звука… Что я могла бы хорошо запеть, да не умею. Я так люблю пение… Поешь, все забываешь и уносишься куда-то в небо… Право… Вот вы смеетесь, дядя Коля… Отчего вы смеетесь? — говорила Наташа.
— Я не смеюсь, Наташечка… Я просто рад за тебя… Песня, музыка, вот хоть бы моя флейта, — это отрада в жизни, утешает в горе и веселит в радости… Помнишь, как нас с тобой утешали песня да музыка… Так-то, поди, и всех… А ведь есть кто несчастнее нас. Запоешь, либо послушаешь хорошую песню — и забудешься…
— Да-да… — мечтательно отвечала Наташа. Ее большие глаза устремились вдаль. В них загорелся светлый огонек, а лицо ее озарилось вдохновением… Она увлеченно заговорила:
— Зачем я живу? Так… ни себе в радость, ни людям… Ну стану я портнихой… Какая польза? Ну платье сошью какой-нибудь капризной барыне… И сама-то едва сыта буду, и близким не помогу. А тут, дядя Коля, вдруг я, правда, буду петь, и сто человек меня будут слушать!.. Я буду петь все хорошие песни, чтобы действительно утешать людей в горе… Ведь есть такие песни, дядя Коля?
— Конечно, есть, Наташечка. Сколько угодно… Только мы с тобой их не знаем.
— Потом я смогу давать концерты в пользу бедных монахов…
— Нет, Наташечка, в пользу бедных монахов не надо. Ведь у нас есть и обитель, и стол… Все же лучше в пользу бедных сирот, — перебил ее Николай Васильевич.
— Хорошо. Сколько я пользы могу принести!.. Скольких я могу сделать счастливыми… И вы, дядечка, уже никогда не будете нуждаться. У нас все будет тогда…
— Обо мне-то зачем думаешь… Я старик и жизнь отжил… Лучше ты для себя все сделай.
— Нет, сделаю все вам… Вы для меня единственный, лучший друг, все равно что отец и мать. Самый дорогой человек!..
— Добренькая ты, Наташечка, сердце у тебя золотое, — растроганно проговорил Николай Васильевич и вздохнул.
Когда он уходил, Наташа сунула ему пять рублей.
— Это мне дал благодетель, я с вами делюсь — пополам.
— Не возьму, не возьму… Ни за что! — Николай Васильевич спрятал руки назад и даже как будто рассердился. — Какие выдумки! Мне не надо, обижаешь ты меня…
Наташа заволновалась:
— Вы со мной всегда все делите… И я хочу… Мой первый гонорар за концерт! — шутливо возразила она и заставила старика взять деньги.
У Николая Васильевича даже слезы навернулись на глаза:
— Ну хорошо, хорошо… Пригодятся… Припрячу… Добренькая ты, Наташечка, — бормотал он, прощаясь с племянницей.
А Наташа была так счастлива, что впервые за всю свою жизнь смогла хоть чем-нибудь помочь любимому дяде Коле!..
Прошел еще год — последний год пребывания Наташи и ее подруг в приюте.
После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась… Сиротам, увы, часто приходится ждать и не дожидаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней. Мало ли у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал замуж каких-то племянниц, уезжал куда-то…
— Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… — говорили ей подруги.
Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю…
Николай Васильевич, переживавший меньше ее, старался утешить девушку:
— И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то дело ненадежное, а у тебя — знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое, оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.
— Кому оно нужно, мое сердце-то? — печально говорила девушка. — Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет… Буду портнихой.
— Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.
Однажды старичок-попечитель невзначай заехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал из-за Наташи, что он сейчас объявит ей радостную новость. У Наташи тоже в душе затеплилась надежда. Но когда воспитанницы собрались в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то высчитывал, вымерял, записывал и наконец заговорил с начальницей о ремонте.
Начальница решила напомнить о Наташе, вызвала ее и сказала, положив ей руку на плечо:
— Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.
— Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, — ласково, но рассеянно отозвался попечитель и тут же вернулся к осмотру помещений.
У Наташи упало сердце: она поняла, что мечты ее рассеялись в прах, что надеяться не на что. Ее подруги тоже поняли, что ошибались, но все-таки попытались ее уговорить:
— Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его… Правда, он богатый, добрый… Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит!..
— Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? — отвечала Наташа. — Богатый — так он и тратит много. Вон и наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих забот хватает… Может, голоса-то и получше моего есть. Всякому своя доля…
Последний год в приюте девушки провели в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, давали им больше свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое — она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять Сашу к себе в качестве портнихи.
По вечерам девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем; все надеялись на что-то светлое, хорошее…
— Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска — так мне надоел этот приют. Даже стены его опостылели! Мама мне платья шьет… Два шелковых. Правда! Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, — хвасталась хорошенькая, вертлявая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте, считала дни до окончания. Ее мать часто приходила в приют и действительно обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой избалованной девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась и ей самой, и ее приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.
— Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас.
