— Где же Адидас живет?
— По-разному. Чаще всего у разных алкашей. Они пускают его ночевать.
Мама сидела, сглатывая и глядя на свои руки, а потом подошла к Заку. Она обняла его и посмотрела в глаза.
— Ты давно это знал? О том, как он живет?
Зак вывернулся и снова сел за стол.
Мама вздохнула, как и всегда, когда не знала, что сказать.
Тогда я увидела, что по небу летят первые ласточки. Мне стало не до брата и не до мамы. На ласточек так приятно смотреть. Их становилось все больше и больше. Они носились на невероятной скорости. Интересно, кто-нибудь ее измерял? Скорость, на которой летают ласточки? Они кричали голодными голосами — наверное, насекомых было мало, ведь лето еще не началось.
Но я-то не птица, я сижу за кухонным столом и, возможно, больше никогда не соберусь с силами, чтобы встать.
— Я, конечно, кое-что замечал…
Это был голос Зака, но не обычный, а какой-то тяжелый, каменный.
— Он все трепался о своем папаше, как будто он какой-нибудь крестный отец, который приедет на «феррари» и все будет зашибись. Но все же понимали, что он врет.
— Почему ты ничего не говорил? Надо было поговорить со мной. Мы могли бы…
Мама умолкла. Наверное, поняла, что вот-вот скажет неправду. О том, что Адидас мог бы жить у нас или что-нибудь такое.
— Ты понимаешь, что теперь может произойти? Зак! Отвечай!
— Меня не могут наказать, по возрасту, — ответил брат и упрямо посмотрел на маму.
Тогда мама ударила его. Я никогда не видела такого раньше.
Левая щека Зака покраснела.
Потом мама заплакала.
Потом заплакала я.
А Зак заперся в ванной.
И ничего оттуда не было слышно.
В конце концов, он вышел.
В конце концов, наступила ночь.
В конце концов, мы все легли спать.
Но до того успели о многом поговорить.
Сначала мама попросила прощения за то, что ударила Зака.
А он спросил, сможет ли она когда-нибудь простить его.
Тогда она спросила:
— За что мне тебя прощать?
— За то, что я тебя обманывал… врал… я хотел, чтобы ты думала, что я не тот, кто я есть…
Тогда мама сказала странную вещь:
— А ты, можешь ты меня простить за то, что я была такая… глупая. Прости меня за то, что я не понимала, что происходит! Что я до сих пор ничего не видела — можешь простить меня за это?
Когда она стала так говорить, Зак совсем обезумел:
— Ты ни в чем не виновата, мама — это я виноват!
— Прекратите, оба! — заплакала я, не выдержав этих разговоров. В висках стучало, ласточки больше не летали.
— Зака посадят в тюрьму, да? — спросила я. Мне ничего не рассказали, я так и не знала самого важного — что будет с моим братом.
Мама посмотрела на меня.
— Его вызовут на беседу. Если повезет, останется жить у нас.
— А если нет? — голос скомкался, как старая бумага.
— Отправят в патронажную семью или в интернат, — сказал Зак, как будто о ком-то другом. — В Швеции четырнадцатилетних в тюрьму не сажают.
Только когда мы улеглись спать, я смогла отвлечься от мыслей о Заке.
— А он ходил с вами?
— Кто?
— Линус…
— Нет, — сказал Зак. — Его сестра иногда с нами, но он никогда.
— Я просто хотела узнать, — произнесла я, стараясь изобразить обычный голос, хотя на самом деле несколько минут не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Мне хотелось спуститься по водосточной трубе, хоть я и поклялась больше никогда этого не делать. Спуститься можно за минуту, перебежать двор, набрать код замка, подняться на четвертый этаж и позвонить в дверь. А он будет меня ждать, он откроет дверь, и тогда мы… Что? Обнимемся?
Я поняла, что мысли мои похожи на какой-то дурацкий сериал. Дверь, конечно же, откроет не Линус, а его папа или мама, а может, сестра. И я не буду знать, что сказать. Потому что нормальные люди не звонят в дверь в половине первого ночи.
— Как ты? — спросила я, свесившись вниз, чтобы увидеть лицо Зака. Его глаза блестели в темноте.
Он протянул руку и обнял меня за шею. Тогда я спустилась вниз и легла рядом с ним. Мы были как маленькие дети, которые очень боятся тролля. Тогда страшнее всего остаться в одиночестве — сразу схватят. А вдвоем можно спастись.
Только мы могли спасти друг друга.
Никто из нас не знал, что будет дальше. Может быть, когда все успокоится, жизнь станет прежней?
— Я нашла сумку, — пробормотала я, чуть согревшись.
— Какую сумку? Глории?
— Я ее раздобыла.
— Как?
— Я его заставила.
— Ты заставила Адидаса?
Зак не мог поверить. Ну и пусть. Иногда невероятное оказывается правдой.
В конце концов, мы все-таки уснули.
Глория пришла в себя. Ей разрешили вернуться домой. Пока она была в больнице, господин Аль жил у нас. Если скажу, что все было хорошо, то совру. Хорошо не было ни секунды. Он взбирался на занавески, опрокидывал цветочные горшки, мочился на ковры и порвал три маминых джемпера. Он злобно шипел, когда мы хотели войти на кухню. Он шипел на маму, когда она хотела согнать его со стула.
— Ему у нас не нравится, — говорила мама.
— Он скучает по Глории, — отвечала я.
И, наконец, Глория вернулась домой. На такси. Я держала господина Аля на поводке Мы стояли у подъезда и смотрели, как таксист обошел машину, открыл дверцу и помог Глории выбраться наружу.
Трудно поверить, что кот может быть сильным, как лев, но в эту минуту господин Аль проявил львиную силу. Он вырвался из ошейника, и поводок повис у меня в руках. Господин Аль бросился к Глории, подскочил к ее ногам и стал тереться о них, шипением отпугнув услужливого таксиста, который тут же спрятался в машине.
Опираясь на палку, Глория медленно подошла к подъезду. Господин Аль и бежал перед ней, и терся о ноги — все одновременно.
— Пропусти меня, кот-обормот, — пробормотала Глория.
Я заварила нам чаю. Глория почти ничего не говорила. Она изменилась, я почти сразу это почувствовала. Когда я спросила, болит ли у нее нога, она бросила на меня долгий взгляд, но ничего не ответила.
— Хочешь еще чаю?
Она покачала головой, а потом сказала, чтобы я шла домой. Глория собиралась лечь. Но я не хотела уходить. Чего-то не хватало. Не хватало чего-то очень, очень важного.
— Не надо было никуда ходить в тот день, — бормотала Глория, с трудом добравшись до спальни. Она села на кровать, которую я застелила красиво, как только смогла.
— Это ты настояла на том, чтобы мы пошли в цирк, так? Ты уговорила меня, хоть мне и было нехорошо…
Комната будто поплыла. Пол исчез под ногами — Глория обвиняла меня в том, что произошло!
— Почему ты так хотела, чтобы мы пошли в этот цирк — как там его — «Цирк Варьете»…
Она произнесла эти слова презрительным тоном, фыркнув. Я ничего не понимала.
— Это же ты…
— Вовсе нет! — перебила она меня. — Я прекрасно помню, что лежала в постели, больная, а ты не сдавалась. Ты же упрямая. Чего ты вообще от меня хочешь?
Я сглотнула комок, глядя на нее.
— Если ты хотела что-нибудь украсть — я не могу тебе помешать, пожалуйста!
Она взмахнула рукой, словно ее квартира была полна драгоценностей.
Я так расстроилась, что не могла даже заплакать. Все это не укладывалось в голове.
— Ты думаешь, что я позвала тебя в цирк, чтобы Адидас украл твою сумку? Ты так думаешь, да?
— Не кричи не меня! Я старый больной человек.
— Ничего подобного, — сказала я. — Ты так себя чувствуешь только потому, что думаешь — все люди ужасные! И что я тоже ужасная!
— А что, не так? Ты не ужасная? Не как все?
— Нет, — сказала я. — Я не ужасная, и другие тоже.
— И твой брат не заодно с теми бандитами, которые меня избили?
— Зак никого не бьет!
— Он из той компании, так?
— Но я-то не Зак! Я — Янис, пойми ты это! И я никогда не была заодно с этими идиотами!
— Режут чужие веревки, отнимают сумки… — бормотала Глория, вставая с кровати. Она подошла к окну — спина вдруг выпрямилась, ненужная палка осталась у стены. На подоконнике лежали три лимонных карамельки. Она положила одну в рот, а потом еще одну. И не предложила мне третью.
— Нельзя играть с чувствами людей, — сказала Глория, повернувшись ко мне.
— Нельзя просто так обвинять людей, — возразила я.
— Люди чувствительные, не забывай об этом, Янис!
— Вот именно. Не забывай об этом, Глория! Ты обвиняешь меня… непонятно в чем…
Я опустилась на ее кровать и не смогла закончить это ужасное предложение. Глория погладила меня по щеке. По ее лицу катились слезы.
— В больнице я все время размышляла. Ты сразу мне понравилась… хотя нет. Ты понравилась мне, когда высморкалась, и когда мы прокатились по тоннелю любви, вот когда. Помнишь? Тогда, в Грёна Лунд?
