Обратился генерал Чуйков к солдату с укором:
– Что же это у тебя, брат, сапоги такие? Дрянь сапоги!
Повернулся к офицерам, к старшине и им:
– Дрянь сапоги.
– Так точно, дрянь, – ответили офицеры.
– Так точно дрянь, товарищ командующий, – ответил старшина.
Все повернулись, смотрят на солдата. Вытянулся солдат по команде «смирно». И вдруг:
– Никак нет, товарищ генерал.
– Что никак нет? Дрянь, говорю, сапоги.
– Никак нет. Отличные сапоги, товарищ командующий, – опять о своём солдат. Подтянулся, руки по швам: – Сталинградские, – произнёс.
– Так точно, товарищ генерал, – подтвердили ротный и взводный, – сталинградские.
– Не желает менять, – сказал старшина.
– Сталинградские?!
Улыбнулся Чуйков, улыбнулись другие солдаты.
– Ну что ж, шагай, молодец, – произнёс Чуйков.
Дошли до Берлина сталинградские сапоги.
На одной из берлинских улиц остановилась походная кухня. Только что откипели кругом бои. Ещё не остыли от схваток камни. Потянулись к еде солдаты. Вкусна после боя солдатская каша. Едят в три щеки солдаты.
Хлопочет у кухни Юрченко. Сержант Юрченко – повар, хозяин кухни. Хвалят солдаты кашу. Добрые слова приятно сержанту слушать.
– Кому добавки? Кому добавки?
– Ну что ж – подбрось, – отозвался ефрейтор Зюзин.
Добавил Юрченко Зюзину каши. Снова у кухни возится. Вдруг чудится Юрченко, словно бы кто-то в спину солдату смотрит. Повернулся – и в самом деле. Стоит в подворотне ближайшего дома с вершок, с ноготок мальчонка, на Зюзина, на кухню глазами голодными смотрит.
Сержант поманил мальчишку:
– Ну-ка ступай сюда.
Подошёл тот к солдатской кухне.
– Ишь ты, неробкий, – бросил ефрейтор Зюзин.
Взял Юрченко миску, наполнил кашу. Даёт малышу.
– Данке шён, – произнёс малыш. Схватил миску, умчался в подворотню.
Кто-то вдогонку бросил:
– Миску не слопай, смотри верни!
– Э-эх, наголодался, видать, – заметил Зюзин.
Прошло минут десять. Вернулся мальчишка. Тянет миску, а с ней и свою тарелку. Отдал миску, а сам на тарелку глазами косит.
– Что же тебе, добавки?
– Битте, фюр швестер, – сказал мальчишка.
– Для сестрёнки просит, – объяснил кто-то.
– Ну что же, тащи и сестрёнке, – ответил Юрченко.
Наполнил повар тарелку кашей.
– Данке шён, – произнёс мальчишка. И снова исчез в подворотне.
Прошло минут десять. Снова малыш вернулся. Подошёл он к походной кухне. Тянет тарелку:
– Битте, фюр муттер. (Просит для матери.)
Рассмеялись солдаты:
– Ишь ты какой проворный!
Получил и для матери мальчик каши.
Мальчонка был первым. Вскоре возле походной кухни уже группа ребят собралась. Стоят в отдалении, смотрят на миски, на кухню, на кашу.
Едят солдаты солдатскую кашу, видят голодных детей, каша не в кашу, в солдатские рты не лезет. Переглянулись солдаты. Зюзин на Юрченко, на Зюзина Юрченко.
– А ну, подходи! – крикнул ребятам Юрченко.
Подбежали ребята к кухне.
– Не толпись, не толпись, – наводит порядок Зюзин. Выдал ребятам миски. Построил в затылок один другому.
Получают ребята кашу:
– Данке шён!
– Данке шён!
Наголодались, видать, ребята. Едят в три щеки ребята.
Вдруг в небе над этим местом взвыл самолёт. Глянули вверх солдаты. Не наш самолёт – фашистский.
– А ну по домам! А ну по домам! – погнал от кухни ребят ефрейтор Зюзин.
Не отходят ребята. Ведь рядом каша. Жаль расставаться с кашей.
– Марш! – закричал ефрейтор.
Пикирует самолёт. Отделилась бомба. Летит.
Бросились дети в разные стороны. Лишь Зюзин один замешкался. Ударила бомба – ни кухни, ни Зюзина. Лишь каша, словно живая, ползёт по камням, по притихшей улице.
Солдат не мечтал, не гадал, не думал. А вышла слава ему в века. На пьедестале к небу солдат поднялся.
Было это в последние дни войны. Уже не километры, а метры оставались до центра Берлина. Солдаты 8-й гвардейской армии готовились к последним боям. В числе их и солдат Николай Масалов. Был он знаменщиком 220-го гвардейского стрелкового полка. Приготовил к атаке знамя.
Ждут солдаты сигнала к бою. Перед ними один из каналов, отходящих от Шпрее. Рядом площадь. За площадью мост. Называется он Горбатым. Мост заминирован, под огнём у противника. Атаку на мост, на тот берег скоро начнут солдаты.
Притихли солдаты. Так всегда перед штурмом. Где-то гремят орудия, где-то идёт стрельба. Но это не здесь. Это в других местах. Здесь тишина. Временная. Но тишина. И вдруг тишину – солдаты вздрогнули: было так неожиданно – плачем прорезал детский голос.
Было неясно, откуда он шёл. С набережной? Со стороны площади? От моста? Из развалин неподалёку стоящего дома?
– Мутти! Мутти! Мамочка! – повторял голос.
– Девочка, – кто-то сказал из солдат.
Ищут солдаты глазами девочку. Где же она?
– Мутти! Мутти! – несётся голос.
Определили теперь солдаты. Детский плач шёл от моста. Не видно ребёнка. Камнями от наших, видать, прикрыт.
Вышел вперёд сержант Масалов, подошёл к командиру:
– Разрешите спасти ребёнка.
Подождал командир минуту. О чём-то подумал:
– Разрешаю, сержант Масалов.
Прополз Масалов через площадь к мосту. И сразу же затрещали фашистские пулемёты, забили мины по площади. Прижался солдат к асфальту, ползёт от воронки к воронке, от камня к камню.
– Мутти! Мутти! – не утихает голос.
Вот полпути прополз Масалов. Вот две трети. Осталась треть. Поднялся он в полный рост, метнулся к мосту, укрылся от пуль под гранитной стенкой.
Потеряли солдаты его из вида. И голос ребёнка утих. И солдата не видно.
Прошла минута, вторая… пять. Волноваться солдаты стали. Неужели смельчак погиб? Неужели погибла девочка?
Ждут солдаты. С тревогой в сторону моста смотрят.
И вот увидели они Масалова. Шёл от моста солдат. Нёс на руках немецкую девочку.
– Жив! – закричали солдаты: – Жив!
Раздалась команда:
– Прикрыть Масалова огнём.
Открыли огонь солдаты. Гремят автоматы, строчат пулемёты. Ударили пушки – словно салют солдату.
Пришёл Масалов к своим. Принёс немецкую девочку.
Оказалось, убили фашисты у девочки мать. Перебегала вместе с девочкой площадь, наверное, женщина. Вот и попала под взрыв, под пули.
Держит девочку Масалов. Прижалась она к солдату. Года ей три. Не больше. Прижалась, всхлипывает.
Обступили бойцы Масалова. На девочку смотрят. Пытаются чем-то от слёз отвлечь. На пальцах козу показывают:
– Идёт, идёт рогатая…
Посмотрела девочка на солдат. Казалось, хотела было сильней заплакать. Да вдруг взяла и улыбнулась солдатам девочка.
Отгремела война. В Берлине в одном из красивых старинных парков советским солдатам, всем тем, кто спасал и наш и немецкий народ от фашистов, был установлен памятник.
Холм. На холме пьедестал гранитный. На граните фигура солдата. Стоит он со спасённой девочкой на руках.
Не думал солдат, не ведал. А вышло – бронзой поднялся в небо.
Рядовой Михаил Панкратов только-только был призван в армию. Провожали его родители.
– Не опозорь наш солдатский род, – сказал отец Павел Филиппович.
– Пусть храбрость в бою не покинет тебя, – сказала мать Прасковья Никитична.
Излишни родительские наставления. Горд за судьбу молодой солдат. Рвётся скорее сразиться с фашистами.
Бежит эшелон на запад. Гудит паровоз на подъёмах. Колёса стучат на стыках. Лежит солдат на вагонных нарах, о делах боевых мечтает. Вот гонит, вот гонит, вот бьёт он врага, разит огневым автоматом. Вот смело идёт в разведку, тащит назад «языка». Вот первым бросается в наступление, врывается первым в неприятельский город-крепость, гвардейское знамя вздымает к небу.
Мечтает солдат о подвигах. Скосит глаза на грудь – грудь в боевых наградах.
Торопит судьбу солдат.
– Быстрее, быстрее!.. – кричит паровозу.
– Быстрее, быстрее!.. – кричит вагонам.
Несутся один за одним километры. Пробегают мимо поля, леса, города и сёла.
Вот бы попасть под Берлин, на Центральное направление – лелеет мечту солдат. Улыбнулась судьба солдату – попал на Центральное направление, в армию, шедшую на Берлин.
Рад безумно Панкратов такой удаче. Срочно пишет письмо родителям. Пишет не прямо, время военное – прямо писать нельзя, – пишет намёком, однако понять нетрудно, что на Центральном солдат направлении. «Ждите вестей из Берлина», – кончает письмо Панкратов.
Отправил письмо. Опять о делах боевых мечтает. Вот вступает солдат в Берлин. Вот с победой дома его встречают.
Дождался Панкратов великого дня. Рванулись войска в наступление.
Но что такое?! Ушли войска. Однако задержалась рота Панкратова.
Панкратов и другие бойцы к старшине:
– Что же такое, Кузьма Васильевич?
– Тихо, тихо, – сказал старшина. Голос понизил, ладошку поднёс к губам: – Особое будет для нас задание.
