Уютно, по-домашнему жужжит под потолком осенняя муха. Ласково смотрит со стены широколицый дедушка Крылов. Пахнет чернилами, мелом. Свежий осенний ветерок шелестит белыми бумажными занавесками на окнах. Представил Володька и своё, первое от окошка, место, пустое, никем не занятое сейчас. Представил свою парту с вырезанными на крышке буквами «В. М.» и с полустёртой, старой, неизвестно кем и когда сделанной надписью: «Смерть фашизму!» Вспомнилось ему всё это, и тяжёлый вздох чуть не вырвался из его груди. Но тут же он устыдился своей слабости и вслух громко сказал:
— Действительно!.. Очень интересно в такой день за книжками сидеть!..
И, кликнув собаку, он повернулся и пошёл налево — по той дороге, которая вела из Федосьина в лес.
Навстречу ему из леса ехали подводы с дровами. Баба на последнем возу улыбнулась Володьке и спросила:
— Что рано так из школы?
Володька нахмурился, сжал зубы и ничего не ответил.
— Глухой, что ли? — оглянувшись, крикнула баба.
«Пусть, — подумал Володька. — Пусть и она издевается. Пусть глухим называет».
В лесу было холодно, пасмурно, пахло сыростью, прелым листом. Кое-где лежал снег, а из-под снега выглядывали зелёные листики земляники с жухлыми, посиневшими от холода ягодами, ярко алели на снегу крупные гроздья брусники, никли побитые морозом синие сыроежки, тесно жались в кучи розовые лисички.
Под кустом гонобобеля Володька нашёл огромный белый гриб, мягкотелый, расплывшийся, но почти не червивый. Минут десять он таскал его в руке, потом вспомнил, что показать гриб некому, и, рассердившись, кинул его, разбив о толстое дерево.
По заброшенной лесной дороге вышел он в какое-то незнакомое ему место. На опушке он долго смотрел, как учат вороны летать своих птенцов. Малыши летали неловко, не вовремя и неуклюже взмахивали крыльями, а большие терпеливо показывали им, и с каждым разом воронята слетали с дерева всё лучше, увереннее, красивее. Кажется, даже Шарику понравилось, как они летают, потому что он перестал лаять, сидел и с интересом смотрел.
Свернув с дороги, Володька прошёл обобранным картофельным полем, вышел к какому-то ручью, напился вместе с Шариком холодной ключевой воды и, перейдя по камушкам ручей, задумался, куда идти дальше…
Где-то в стороне, за кустами, пыхтел трактор. Володька пошёл на этот звук, но чем дальше он шёл, тем дальше уходил и трактор. Володька останавливался, прислушивался. Ему казалось, что трактор совсем рядом — вот здесь, за этим кустом или за этим холмиком. Он продирался сквозь кусты, поднимался на холмик — трактора и тут не было. А мощный двигатель его продолжал хлопотливо постукивать где-то совсем близко.
«Что он — заколдованный, что ли?» — думал Володька.
Кончилось тем, что он забрёл куда-то в низину, промочил ноги и должен был свернуть в сторону.
В небольшой берёзовой роще паслось колхозное стадо. В стороне, под деревом, лежал и читал книжку незнакомый Володьке мальчик-пастух в брезентовом балахоне и в лётчицкой, с голубым околышем, фуражке.
Шарик погнался за коровой, залаял. Пастух оторвался от книги, поднял голову и, защищаясь рукой от солнца, внимательно смотрел на Шарика и на Володьку.
— Эй, пионер, сколько время сейчас, не знаешь? — крикнул он.
— Не знаю, — буркнул Володька.
Потом подумал и неизвестно зачем сказал:
— Пять без четверти.
— Ты что — сбрендил? — засмеялся пастух.
— Это кто сбрендил? — сказал Володька, сжимая кулаки.
«Дать ему, что ли?» — подумал он. Но посмотрел, увидел в руке у пастуха длинный верёвочный кнут и решил не связываться.
— А ну, пошли, Шарик! — крикнул он и, оглянувшись, подарил пастушонка на прощанье уничтожающим взглядом.
«Тоже! — думал он, ещё не остыв от негодования. — Лежит, почитывает… Юрисконсульт какой! А общественное стадо, между прочим, без присмотра гуляет. В болото корова залезет — вот тебе и сбрендил!»
Не удержавшись, он ещё раз оглянулся. Пастух уже лежал под деревом и, уткнувшись носом в книгу, читал.
И вдруг Володька почувствовал острую зависть к этому весёлому парню. Лежит. Читает. Всё у него в порядке. Полезным делом занимается — общественных коров надзирает.
«А меня по нынешним временам и в пастухи не возьмут», — подумал Володька, вспомнив вчерашние слова отца.
Подбежал к нему Шарик, присел, завилял хвостом и, словно сочувствуя мальчику, жалобно заскулил.
— А ну тебя! — рассердился Володька.
Шарик вздохнул и побежал дальше.
Опять перед ними журчал ручей. Опять они пили студёную воду. Опять — Володька по камешкам, а Шарик прямо по воде — перешли ручей.
В лесу Володька поел брусники и гонобобеля. На солнечной полянке начал было собирать цветы — бледные, поникшие ромашки с ярко-жёлтыми сердцевинками, сморщенные колокольчики, выцветшие лиловатые васильки… Потом вспомнил, что цветы девать некуда, и бросил их.
Опять они вышли на проезжую дорогу.
Навстречу шли две женщины. Одна из них вела за руку маленькую девочку, бледненькую, больную наверно, с забинтованной головой.
Шарик побежал, залаял. Девочка испугалась, заплакала, ухватилась за материну юбку.
— Не бойся, не укусит! — крикнул Володька. И басом, по-хозяйски закричал на собаку: — Шар, на место!
Догнав Шарика, он схватил его за шкирку, пригнул к земле.
— Проходи, не бойся, — покровительственно сказал он девочке.
Семеня маленькими быстрыми ножками, девочка испуганно выглядывала из-за юбки матери.
— Смотри, какой мальчик умненький, — успокаивала её женщина. — Вон он какой храбрый, ничего не боится!
«Да, храбрый, — подумал Володька. — Трус я, а не храбрый».
И сам удивился: как это ему пришла в голову такая мысль?
Стараясь не думать об этом, он пошёл дальше, сделал ещё несколько шагов, поднял голову и ещё больше удивился, снова увидев перед собой колокольню, трубы и крыши Федосьина.
«Что за шут?! — подумал он, останавливаясь. — Шёл в другую сторону, а пришёл опять к Федосьину! Черти меня, что ли, за нос водят?»
Узнал он и дорогу, по которой сейчас шёл. Именно по этой дороге бегал он каждый день из совхоза в школу. Вот мостик, сразу же за мостиком будет столбик и берёзка, а у столбика и у берёзки выходит на дорогу тропинка, которая на целых четыре минуты сокращает путь в школу.
Выгнув кренделем хвост, Шарик бежал далеко впереди, поминутно останавливаясь и оглядываясь, как будто звал мальчика за собой. Вот он перебежал мостик, остановился у столбика, понюхал что-то и, не задерживаясь, свернул на тропинку.
«Что это? — удивился Володька. — Никак, он меня в школу зовёт!»
И вдруг понял:
— Так ведь он же, дурак, по моим следам бежит!.. Ну ясно! Ведь всё-таки как-никак я полтора года по этой дорожке бегал. Наверно, раз тыщу отмахал туда и обратно…
— Шар! Назад! — закричал Володька.
Шарик на бегу повернул голову, что-то протявкал и побежал дальше — к Федосьину.
— Назад! Кому говорят? — разозлился Володька и, подхватив сумку, кинулся за собакой.
С радостным визгом Шарик пустился бежать ещё шибче.
— Ну и беги, дурак, — сказал, запыхавшись и останавливаясь, Володька. — Кланяйся там… Скажи, Индиан Чубатый велел привет передавать…
Но тут что-то кольнуло его. Как? — подумалось ему, неужто и в самом деле он никогда больше не увидит ни Федосьина, ни школы, ни товарищей своих? Никогда не сядет за парту, не станет у доски, не возьмёт мел в руку?… Не выбежит в переменку во двор, не погоняет с товарищами в футбол, не подерётся даже ни с кем?
«А что? — подумал он. — Сходить разве, что ли, для смеха последний разок? Приду, скажу: до свиданьица, так и так, попрощаться пришёл, в Москву уезжаю, в Нахимовское… Вот небось Елизавета-то Степановна нос вытянет!»
Шарик сидел и ждал Володьку на мостике через Тумаху. Володька хотел разбранить его за непослушание, но у Шарика был такой усталый и такой довольный вид, что Володька не стал его ругать, а только сказал:
— Погоди, бродяга, в другой раз я тебя на верёвке буду водить. Избаловался, крокодил!..
В Федосьино Володька пришёл как раз в полдень, когда в школе была большая перемена.
Во дворе и на улице бегали и возились ребята. Увидев Шарика, девочки завизжали и кинулись врассыпную.
Кто-то закричал:
— Ребята! Ура! Индиан пришёл!
Ни с кем не здороваясь, Володька прошёл через толпу ребят и остановился у школьного крыльца.
Все смотрели на него.
— Минаев, ты почему это столько долго в школу не ходил? — спросил у него третьеклассник Спичкин.
Володька посмотрел через голову Спичкина, прищурился и лениво ответил:
— Значит, уж не твоего, братец, ума дело, почему не ходил. Учительница здесь?
— Елизавета Степановна? Здесь. А тебе зачем?
— Так просто. Насчёт погоды зашёл поговорить.
