И тут же Стелла подумала: а не слишком ли мало она отошла? Мириться (а тем более сдаваться) тоже надо с достоинством… Побежала вперёд!
А надо заметить, это был, конечно, не очень дремучий лес. К посёлку и станции ползла довольно внятная дорога. По ней ездили примерно раз в полгода. Верней всего, трактора с сеном. Ну и люди, конечно, ходили — туристы, грибники и все прочие. Теперь по ней скакала Стелла заячьим галопом. И за этим своим прыгом-бегом, довольно весёлым и довольно тревожным одновременно, она долго не слышала встречных людей. А те услышали её и остановились. Как бы в нерешительности.
Их было двое — женщина и мальчишка. Стелла больше внимания обратила на мальчишку, конечно. Он был полноватый, с большой головой, русыми, немодно зачёсанными назад волосами, с полноватым же и, как обычно в таких случаях, белым лицом. На спине у него восседал большой, повидавший не одну экспедицию рюкзак.
Совершенно точно, что женщина была мальчишкиной матерью. Хотя про неё никто не решился бы сказать, что она приземиста или полновата. И всё-таки между ними существовало неуловимое, а в то же время вполне очевидное сходство.
Эта парочка была полной противоположностью Стелле и её отцу: по спокойному, а не дёрганному дружелюбию, по написанному на их лицах полному нежеланию, а пожалуй, и неумению острить друг над другом, по тому, наконец, что они были сын и мать.
И тут она словно бы наткнулась на что-то острое… как на штык… на догадку. И неотрывно смотрела на них, стоя на краю дороги (собственно, просто у дерева), как в Москве стоят, ожидая, когда проедут машины… «Пришельцы» — вот кто они были. Правда, из слов отца она поняла, что их должна привалить целая компания. А тут всего двое. Хотя отец ведь никакие цифры не говорил.
Мальчишка повернул голову, внимательно посмотрел на Стеллу. Словно бы тоже стал догадываться, кто она. Но конечно, не остановился и ничего не сказал. И женщина посмотрела на Стеллу. Сказала со спокойной, чуть извиняющейся улыбкой:
— Где-то здесь, по-моему… Мы же тут с тобой были. Года три, что ль, назад.
Женщина говорила это сыну. Однако так, чтобы следующим вопросом вовлечь в разговор Стеллу.
— А я совершенно не помню, — мальчишка улыбнулся и матери и Стелле. — Шёл за тобой… Маленький ещё, наверно, был…
Ну вот. Сейчас настал самый момент. Улыбнись им. Или хотя бы сделай лицо заинтересованное. И кончено. И с такой всеобщей радостью, с таким почётом она вернулась бы на поляну.
Нет. Не дождётесь, солнышки!
Стелла ответила им безразличным взглядом: чего, мол, привязались. А ещё в её взгляде очень легко можно было уловить, что мальчишка излишне полноват и приземист, а мамаша его просто… просто «старая растрёпа» — дорогу не знает. И, усмехнувшись неуловимо, Стелла пошла своей дорогой. Хотя на самом деле никакой-такой дороги у неё не было.
Что ж, она опять поступила в своём духе: бежала с поля боя, придумав благовидный предлог.
Но Стелла совсем этого не понимала. Вот раньше, ей казалось, она действительно убегала. А сейчас уходит только из презрения. Даже шагать стала уверенней. Злость ведь тоже придаёт силы. Правда, не той, какую нужно.
Она вспомнила последние слова отца: «Когда тебя начинают бросать, то бросают обычно все». Что, мол, те не приехали (которые теперь приехали) — его бросают, и Стелла уходит — его бросает. А сам себя он не чувствовал виноватым. Не чувствовал, как легко променял Стеллу на «железных ребят». Здорово, ничего не скажешь…
Отец догнал её примерно на полдороге. Стелла только посмотрела на него и поняла, что действительно встретила «железных».
— Я в двенадцать лет эдак не поступал…
Сию фразу вполне можно было понять как начало примирения. Но не очень лёгкого для Стеллы примирения, а такого, которое ещё надо заслужить. Так считал отец. Или так показалось Стелле.
— Ну так что?.. Чем дальше мы уйдём, тем дольше будем возвращаться.
— Не-ет, — она покачала головой и усмехнулась безразлично, как не могла ожидать и сама. Она вдруг почувствовала себя совершенно свободной от этого человека. Совершенно. Он был ей никто: ни мать, ни Гора. И он был плохим человеком, что там толковать. Если не появлялся почти десять лет, то всё остальное по-настоящему не имеет уже значения.
Длинные слова рассуждений, написанные здесь, для Стеллы уложились в коротеньком «Не-ет…» и в ощущении холодноватой и грустной свободы. Вот и все дела!
И отец, который минуту назад сказал, что в двенадцать лет он так не поступал, почувствовал, что он действительно так поступать не умел в свои двенадцать. И ещё многое, многое он почувствовал. Ведь он был человек далеко не глупый!
И он понимал, что не может сейчас взять дочь за руку и силой вернуть на поляну. Просто не имеет права, не заслужил.
Так они и шли — Стелла впереди, отец немного сзади.
Потом дочь забыла, какой поворот их. Пошла наугад.
— Не туда, — сказал отец. И потом с особым значением: — Ты идёшь не туда!
Даже что-то поняв, не мог он переделаться и продолжал исполнять роль взрослого, то есть навечно правого во всём человека.
Стелла обернулась, сколь могла неприветливо.
— Ты идёшь не туда, — снова и тем же тоном произнёс он. — Это я говорю не к тому, чтобы ты вернулась — теперь уже поздно. Это я говорю, чтобы ты знала!
— Знаю, не беспокойся!..
Она-то, дура, Машку забросила, Нину, Ваню. Чтобы уж никто не мешал. Чтобы они были только вдвоём. А он взял и…
Или, может, Стелла какая-нибудь особо надоедливая? Но ведь это неправда. Гора, Нина, Ванька живут с ней целыми годами, и ничего, не надоедает. Даже наоборот, надеются так всю жизнь прожить!
«Потому что они её любят. А ты нет. Ты только на минуточку полюбил и до свидания, «запросился на переменку». Хороша любовь получается — с отдыхом! Вот ты какой…»
Так она всё поняла наконец. И ей бы разозлиться, ей бы презирать своего отца.
Но не злость охватила Стеллу, а печаль, оттого что любовь её одна-одинёшенька горит на ветру.
Такая есть песня, очень хорошая и грустная: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, головой склоняясь до самого тына». Тын — значит… ну, забор вроде. Теперь эту песню почти забыли. Кто-то придумал, что её будто любят петь пьяницы. А уж трезвому человеку вроде и вспоминать неприлично. На самом деле это сущие глупости!
И вот сейчас героиня нашей истории была словно та рябина — качается, раскачивается, а прислониться некуда!
И всё-таки долго себе такого она позволить не могла. Это в старину, может, она бы правда сидела над прудом, пригорюнившись, и плакала и вспоминала. Современные девчонки, извините, иные. Поведение знаменитой Алёнушки со знаменитой картины считается теперь почти неприличным. Ухмылка, небрежный взгляд. И никаких чувств наружу!
Отец, который теперь шёл чуть впереди, не мог скрыть удивления, когда оглянулся. Его встретили внимательные, как бы изучающие глаза.
— Ты чего?
— Да ничего… А что?
И надо сознаться, Стелла добилась своего. Он почувствовал себя неуютно, как бывает, когда человек вдруг услышит идущую издали старость: кто-то оказался сильней и спокойней — «свободней» его.
Они прошли овраг и очутились в пристанционном посёлочке — до расставания рукой подать. Оба чувствовали это.
— Чёрт меня возьми, я денег-то не взял! — с отчаянием сказал отец. Они взошли на платформу. — Слушай! Может, шут с ним, вернёмся?
Тут и сослужили верную службу её двадцать пять! Отец сидел на скамье, ожидая.
Глупо было бы разыгрывать сейчас какие-то сцены, и она села рядом. Поезд должен был прийти минут через пять.
— Я уезжаю, Стелла, — сказал отец. — Погода портится, пора отсюда мотать… Я ведь говорил тебе: живу до погоды.
Она сидела молча — больше всего потому, что не знала, как ему отвечать и надо ли.
— В Крым я тебя с собой не приглашаю… Это было бы уж… Ты пойми, Стеллочка… вообще знай: кроме недели в Крыму, я ничего предложить не могу… На буровой тебе… ну ты сама должна понимать… сугубо мужская жизнь. Такой, Стелла, у тебя отец. Понимаешь?.. И тебе остаётся одно: ждать меня.
У неё перехватило горло, она не могла произнести ни слова в ответ, лишь пожала плечами.
— Знаешь, как в песне поётся: «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда!» Вот так же и ты — другого отца не найдёшь!
Слёзы выкатились из её глаз. Но тут, слава богу, и поезд прилетел — спешащий на всех парах. Молодец!
— Жизнь со мной не простая. Нина не согласилась, а ты согласишься!
И крикнул, когда уже двери закрылись:
— Прощай! Я буду тебе писать!
«А я тебе не буду отвечать!» — так она хотела крикнуть, но не смогла.
От Белорусской площади до зоопарка
Поезд, который за длинную свою дорогу привык скакать и мчаться, теперь, на последнем километре перед городом, принуждён был ползти брюхом по земле, шипеть, останавливаться и ползти снова.
