Они усаживаются вчетвером или впятером на одну скамью и, не поворачиваясь друг к другу, разговаривают первый с третьим, а второй с четвертым, все одновременно и громко, не пропуская ни слова, такой острый и быстрый у них слух. Они узнают своего учителя по шагам и по запаху, замечают, когда он в хорошем, а когда в плохом настроении, здоров он или плохо себя чувствует, — всё это по звуку одного его слова. Он любят, чтобы учитель касался их, когда он доволен ими, а сам чтобы выразить свою благодарность, гладят ему руки. Они также очень привязываются друг к другу, они — хорошие товарищи. Во время перемен они обыкновенно почти всегда вместе.
В школе девочек они разделяются на отдельные группы, в зависимости от инструментов, на которых играют, — скрипачки, пианистки, флейтистки, — и никогда не расстаются. Если кто-нибудь из них привязывается к другому, то редко бывает, чтобы он его разлюбил. Дружба является для них большим утешением, и они почти никогда не осуждают один другого. У них ясное и глубокое понимание хорошего и плохого, и никто не приходит в такое восторженное волнение при рассказе о добром деле или геройском подвиге, как слепые дети.
Вотини спросил, хорошо ли они играют.
— Они страстно любят музыку, — отвечал учитель. — Музыка — их радость, их жизнь. Слепые малыши, только что поступившие в институт, способны по три часа подряд простаивать неподвижно, слушая музыку. Они легко учатся музыке и играют с увлечением. Когда учитель говорит кому-нибудь, что он неспособен к музыке, тот страшно огорчается и начинает заниматься с особенным рвением. А если бы вы слышали, как они играют, если бы вы видели их в это время, трепещущих от волнения, с поднятыми вверх лицами, с улыбкой на губах и пылающими щеками; они почти в. экстазе слушают ту гармонию, которой наполняют бесконечный окружающий их мрак. Вы поняли бы тогда, каким божественным утешением может быть музыка. Слепой радуется, сияет от счастья, когда учитель говорит ему: «Ты будешь артистом». Для слепых тот, кто первый ученик по музыке, кто лучше всех играет на рояле или скрипке, — тот настоящий король: все его любят, все уважают. Если возникает спор, — идут к нему. Если двое друзей поссорятся, он их примиряет. Самые маленькие, которых он учит музыке, любят его как отца. Перед сном все идут желать ему спокойной ночи. Слепые дети постоянно говорят о музыке. Даже поздно вечером, уже лежа в постели, усталые от учения и работы, полусонные, они всё еще шепотом говорят об операх, музыкантах, инструментах, оркестрах. И для них самое большое наказание — лишиться урока музыки или чтения о музыке; они так от этого страдают, что почти никогда у старших не поднимается рука наказывать их таким образом. То же, что свет для наших глаз, то же самое музыка для их ушей.
Деросси спросил, нельзя ли нам пойти навестить их.
— Можно, — ответил учитель, — но не сейчас; вы пойдете к ним позже, когда будете в силах понять всё величие их состояния и почувствовать к ним ту жалость, которой они достойны. Это печальное зрелище, дети мои.
Проходя мимо института для слепых, вы можете увидеть там мальчиков, сидящих у раскрытых окон и дышащих свежим воз духом. Вам кажется, что они смотрят на широкую зеленую равнину и чудесные голубые горы, на которые смотрите вы… и при мысли, что они ничего не видят, что они никогда ничего не увидят из всей этой безграничной красоты, у вас сжимается сердце, как будто бы вы сами на это мгновение ослепли.
Те, которые родились слепыми и никогда не видели окружающего мира, те по крайней мере ни о чем не сожалеют, потому что у них нет представления о вещах, и поэтому они не так несчастны.
Но те, которые ослепли только несколько месяцев тому на зад, которые еще всё помнят, которые хорошо понимают, чего они лишились, — тем еще тяжелее оттого, что они чувствуют, как в их памяти с каждым днем всё бледнее и бледнее становятся самые дорогие изображения, умирает воспоминание о самых дорогих лицах. Один из этих мальчиков сказал мне однажды с невыразимой грустью: «Я хотел бы иметь зрение, чтобы увидеть еще хотя бы один раз, хоть на одно мгновенье, лиц моей мамы, которого, я больше не помню». А когда приходила к нему мать, он клал руки ей на лицо, ощупывал его, чтобы представить себе, каково оно; он не мог поверить, что не может больше ее видеть, и называл ее по имени много, много раз, как будто бы прося, чтобы она позволила ему, дала ему еще раз себя увидеть.
Из этого, института даже черствые сердцем выходят в слезах А когда я расставался со слепыми детьми, мне казалось, что мы — это счастливое исключение, что мы обладаем почти незаслуженной привилегией видеть людей, дома, небо. О, я уверен что среди вас нет ни одного, кто, выйдя оттуда, не почувствовать себя готовым отдать часть своего собственного зрения, чтобы дать хотя бы слабый отблеск его этим бедным детям, для которых солнце не имеет света, а мать — лица.
Суббота, 25 февраля
Вчера вечером, возвращаясь из школы, я зашел навестить нашего больного учителя. Он заболел от переутомления. Каждый день у него было пять уроков в нашем классе, потом он еще час занимался с нами гимнастикой, а после занятий давал еще два урока в вечерней школе. А это означает: мало спать, есть наспех и целый день не знать отдыха; это значит губить свое здоровье.
Так говорит мама. Она осталась ждать меня внизу, у ворот, а я пошел наверх и на лестнице встретил учителя с черной бородкой, Коатти, того самого, который всех пугает и никого не наказывает; он посмотрел на меня страшными глазами и зарычал, как лев, — всё это в шутку, но с совершенно серьезным лицом. А меня это так рассмешило, что когда я дошел до четвертого этажа и позвонил у дверей нашего учителя, то всё еще смеялся. Но мне сразу стало грустно, когда служанка ввела меня в скромную полутемную комнату учителя. Он лежал на узкой железной кровати; борода у него отросла. Он приставил руку к глазам, чтобы разглядеть, кто пришел, и ласково воскликнул:
— А, это ты, Энрико!
Я подошел к кровати, он положил руку мне на плечо и сказал:
— Ты молодец, мой друг, что пришел, навестить своего больного учителя. Видишь, в каком я теперь состоянии, мой милый Энрико. А что делается у нас в школе? Как поживают твои товарищи? Всё идёт хорошо, не правда ли, и без меня? Ведь вы прекрасно обходитесь без вашего старого учителя?
Я хотел сказать, что нет, но он прервал меня:
— Ну ладно, ладно, я знаю, что вы ко мне неплохо относитесь, — и при этом он вздохнул.
Я посмотрел на фотографии, приколотые к стене.
— Видишь, — сказал он мне, — эти мальчики дали мне свои портреты больше двадцати лет тому назад. Они были хорошие мальчики. Эти фотографии — моя память. Умирая, я буду до последней минуты смотреть на них, на моих плутишек, среди которых прошла моя жизнь. Ты мне дашь свою карточку, не правда ли, когда будешь кончать начальную школу?
Потом он взял с ночного столика апельсин и дал его мне.
— У меня нет ничего другого, — сказал он.
Я смотрел на него, и мне было очень грустно, не знаю почему.
— Видишь ли, — продолжал он, — я надеюсь поправиться, и если не поправлюсь… тебе надо подзаняться арифметикой, это твое слабое место. Сделай над собой усилие; ведь часто бывает трудно сделать как раз первое усилие. Знаешь, иногда только кажется, что по какому-нибудь предмету у тебя не хватает способностей, а потом уже не можешь отделаться от этой мысли.
Но тут он стал тяжело дышать, — видно было, что он плохо себя чувствует.
— У меня лихорадка, — вздохнул он, но всё-таки дал мне еще несколько советов: больше заниматься арифметикой, решать задачи. Не попытаться ли получить награду? Не выйдет? — тогда немного отдохнуть, а потом начать снова. Еще раз не выйдет? — опять немного отдохнуть, и опять за работу, до победного конца. Вперед, но спокойно, не перенапрягая сил, не увлекаясь чрезмерно.
— А теперь иди, — сказал он, — кланяйся своей матери, не поднимайся больше ко мне на четвертый этаж, мы скоро снова увидимся в школе. А если и не увидимся, вспоминай иногда своего учителя третьего класса, который тебя любил.
Услышав эти слова, я заплакал.
— Нагнись ко мне, — сказал он.
Я нагнулся к изголовью кровати, он поцеловал меня в голову, потом сказал: «Иди», — и отвернулся лицом к стене. А бегом побежал вниз по лестнице, к маме.
Суббота, 25 февраля
Сегодня вечером я видел в окно, как ты возвращался домой от своего учителя и толкнул женщину. Надо быть более внимательным и на улице тоже вести себя как следует. Если ты следишь за своими шагами и за всеми своими движениями дома, почему же ты не делаешь этого на улице, которая является как бы общим домом для всех? Запомни это, Энрико. Каждый раз, встретив на улице дряхлого старца, бедняка, женщину с ребенком на руках, калеку на костылях, человека, согнувшегося под непосильной тяжестью, или семью, одетую в траур, вежливо уступай им дорогу. Мы должны уважать старость, бедность, материнскую любовь, болезнь, труд и горе тех, кто потерял своих близких. Если ты увидишь, что человек вот-вот попадет под экипаж, оттащи его в сторону, если это ребенок, окликни его, если это взрослый. Увидев плачущего ребенка, всегда спроси его, что с ним. Если старик уронил палку, поспеши поднять ее. Если двое детишек дерутся, постарайся разнять их. Если это двое мужчин, то уйди подальше, не оставайся глазеть на проявление грубой силы, которая оскорбляет и ожесточает сердце. А если ты увидишь, что между двумя стражниками шагает человек со связанными руками и толпа с любопытством следует за ним, не присоединяйся к ней: этот человек может быть невиновен. Не болтай с товарищами и не улыбайся, когда мимо тебя проносят больничные носилки, проходит погребальная процессия. Помни, что завтра такая же процессия может выйти из твоего дома.
