Наташка несла под мышкой крокодила!
– Вы забыли, – сказала она, протягивая крокодила.
– Это твой, – ответила Надежда Васильевна. – Я же тебе его подарила. – И впервые добавила слова, не имеющие прямого отношения к отъезду: – Ведь это самый веселый крокодил в мире, пусть он живет с тобой. – Вновь вскинула виолончель на плечо и подняла чемодан. – Ну, не поминайте лихом… – И снова замолчала, она явно ждала от нас каких-то слов.
– Давайте я вам помогу, – сказал я и, не дожидаясь ее согласия, подхватил чемодан и выволок на лестничную площадку.
Я решил их оставить вдвоем, – может быть, им надо о чем-нибудь поговорить в последний раз. Вызвал лифт. Стою жду.
Наконец она вышла.
Ничего у них, видно, не получилось: лицо у нее было по-прежнему строгое, губы крепко сжаты, а глаза совсем почти закрыты, словно ей не мил был белый свет.
– Дальше не провожай, – сказала Надежда Васильевна, – я сама. – И захлопнула дверь лифта.
Я ворвался обратно в пустую комнату и сделал вид, что мне ужасно нравится все то, что сейчас произошло, что случилось нечто веселое. Я стал прыгать, дурачиться, схватил Наташку за руки, кружил ее и кричал.
Потом мы оба с хохотом упали на пол.
– А Малыша все равно не будет, – вдруг сказала Наташка.
– Будет, – уверенно ответил я и таинственно добавил: – Я его найду.
– А как?
– Это секрет.
– Смотри, – сказала Наташка, – я буду ждать.
Она встала, подошла к крокодилу, наступила на него ногой и выпустила воздух. И прекрасный, веселый крокодил превратился просто в кусок резины. После этого его жалкие останки она запихнула под шкаф.
Теперь от Надежды Васильевны в комнате ничего не осталось.
Нет, остались еще цветы. Свежие, вымытые, вновь ожившие, они стояли в большом стеклянном кувшине.
«Как можно не любить цветы! Это все равно, что не любить землю», – услышал я глубокий и ровный голос Надежды Васильевны. И готов был оглянуться – мне почудилось, что она стоит в дверях. Но я знал, конечно, что ее там нет. И мне стало горько от того, что я должен был разочароваться в ней. Лучше бы я ее не знал…
И тут вбежал дядя Шура! Он, видимо, невероятно торопился, потому что вошел в комнату в необычном виде: пальто нараспашку и шарф торчит из кармана… Но, как видите, не успел.
Дядя Шура быстро обошел все комнаты, не снимая пальто, словно надеялся еще настигнуть Надежду Васильевну. Даже заглянул в непривычно пустой шкаф. Постоял, помолчал. И пошел к выходу, к двери, на улицу, не взглянув на нас.
Я еще ни разу не видел у него таких испуганных глаз и такого выражения лица.
– А ты не будешь обедать? – успела крикнуть вдогонку Наташка. – У нас есть суп и котлеты.
– Спасибо, – ответил дядя Шура. – Мне не хочется. – И, заглушая свои слова, хлопнул дверью.
Грохнула дверь лифта.
Фигура дяди Шуры пересекла двор и скрылась.
Наташка вопросительно уставилась на меня.
– Ничего, – успокоил я ее, – у нас, у взрослых, так бывает.
* * *
Именно в тот день, когда я рассказал Кольке-графологу историю дяди Шуры и Надежды Васильевны, мы их встретили около метро.
Мы возвращались после неудачных поисков Малыша. Обошли, можно сказать, всех собаководов дома, в котором должен был жить Малыш со своим новым хозяином, но успеха не добились.
Сначала мы попали в квартиру, которая была не заперта, и легкомысленно вошли в нее, а вышли… только через час. Потому что, когда мы обнаружили, что в ней нет людей и хотели выйти, то нам загородила дорогу овчарка и не давала двинуться целый час. Непонятно, зачем только люди держат в домах таких злых собак!
Мы сидели смирно, сложив руки на коленях, и Колька излагал мне свой план нашего освобождения. Он предлагал рывком броситься к тахте, сдернуть с нее одеяло и набросить собаке на голову.
Как видите, план был прост, но Колька предлагал, чтобы выполнил его я, а я ответил, что уступаю ему, поскольку это его план. А он процедил, не разжимая губ, чтобы не злить овчарку раньше времени, что не может один человек и придумывать и выполнять, что должно быть разделение умственного и физического труда.
Так мы спорили до тех пор, пока не вернулась хозяйка квартиры.
А потом мы попали к старику. У него были две собачонки, и он держал их на руках. Когда он узнал всю нашу историю, и то, что пропал Малыш, и то, что Наташка от переживания заболела ветрянкой, то страшно забеспокоился, что его собаки могут заразиться ветрянкой.
И вот после этого, когда мы с Колькой, усталые и злые, покупали бублики около метро, чтобы немного утешить себя, я увидел дядю Шуру. Я хотел к нему подлететь, но в последний момент узнал его собеседницу и поспешно затормозил. От неожиданности я подавился бубликом и закашлялся: ведь дядя Шура беседовал не с кем-нибудь, а с Надеждой Васильевной!
Колька-графолог, чтобы остановить кашель, ударил меня изо всех сил по спине. После этого я снова обрел дар речи и прошептал:
– Вон стоит дядя Шура.
– И она? – догадался Колька.
Я кивнул:
– А я-то думал, что дядя Шура успокоился и она навсегда исчезла из нашей жизни!
– Простак, – ответил Колька-графолог.
Они стояли друг против друга и между ними возвышалась ее виолончель. Они попеременно, а иногда и одновременно поддерживали ее: то Надежда Васильевна, то дядя Шура, то вместе, и тогда их руки сталкивались.
Прохладный ветерок трепал полы ее расстегнутого пальто и так же трепал волосы на непокрытой голове. Но она ничего этого не замечала, внимательно слушала дядю Шуру и показывала всем своим видом необычайную нежность к нему. Он заботливо застегнул ей пальто и поднял воротник. Когда он подымал ей воротник, она успела прижаться щекой к его ладони.
– Ловка! – Колька-графолог жевал бублик и ехидно поглядывал на меня: – А твой хирург расквасился.
Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо, и они разошлись.
Дядя Шура прошел мимо меня, не заметив. До меня ли ему: он не видел никого и ничего. Наскочил на какую-то женщину, извинился. Радостная улыбка не сходила у него с лица.
– Ну, – Колька-графолог подтолкнул меня, – надо действовать.
– Хорошо, – послушно согласился я. – Сейчас я ей все объясню. – Я угрожающе сунул бублик в карман, как будто это пистолет, и устремился в погоню за Надеждой Васильевной.
Я обогнал ее и преградил дорогу.
Нет, она не изменилась. Она была такая же прекрасная, как раньше, а может быть, даже лучше, потому что похудела и глаза у нее от этого увеличились. Это было самое обидное.
– А, Боря, здравствуй! – весело сказала она. – Откуда свалился?
– Из метро вышел и увидел вас, – многозначительно ответил я и стал ждать, как она начнет передо мной оправдываться.
Но нет, она и не думала оправдываться, опустила руку на мое плечо и радостно предложила:
– Проводи меня немного, а то я, как всегда, опаздываю.
И я вдруг чему-то обрадовался и незаметно для себя пошел рядом с нею.
– Понеси виолончель, – попросила она.
И ее виолончель оказалась у меня в руках, и блаженная улыбочка, какая только что озаряла лицо дяди Шуры, поползла по моим губам.
Тут я увидел Кольку-графолога, который почему-то шел к нам навстречу, хотя мы расстались около метро. Он усиленно вращал глазами, но, честно говоря, я узнал его только в тот момент, когда он сильно толкнул меня в бок.
Виолончель испуганно звякнула, и я остановился.
– Ты чего? – спросила Надежда Васильевна.
«Ну и подлец! – подумал я про себя. – Ну и дамский угодник! Из-за каких-то лучистых глаз готов был предать идею! Хорошо, что графолог меня вовремя остановил. Молодец!»
Я отвернулся, чтобы не видеть лица и гипнотических глаз Надежды Васильевны, и процедил:
– И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел. – И протянул ей виолончель.
– А-а-а, – неопределенно ответила она, еще не понимая, в чем дело, и взяла виолончель.
Похоже было, что мой выпад никак на нее не подействовал. Ну что ж, пойдем дальше, расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил:
– Правда, он очень изменился, похудел?
– Жизнь наладится, он и поправится, – ответила она.
– А когда она наладится? – не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: – Вы ведь знаете все наперед.
– Месяца через два, – сказала Надежда Васильевна.
– Через два? – переспросил я. – А по-моему, гораздо раньше, если им никто не будет мешать.
– Вот как, – сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: «Что с тобой случилось, друг мой?»
Она так грустно и странно посмотрела на меня, словно открыла во мне что-то неприятное.
Я потом часто вспоминал ее взгляд.
Какой-то прохожий толкнул ее, зацепившись за виолончель. Она резко сняла ее, оторвала ремнем пуговицу у пальто, не обратив на это никакого внимания. Ее длинные волосы, торопливо завернутые в пучок – вероятно, она спешила на свидание к дяде Шуре и не успела аккуратно причесаться, – от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, она, не глядя на меня, покинула поле боя.
