Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.
Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.
«Черт тебя вынес!» — чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.
— Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, — шепнул Егор Лукич, тронув губами крест. — Посидим, побеседуем.
Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.
Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:
— Пошли!
Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.
Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него — церковный староста Никита Провалинский, а слева — сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.
Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.
Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.
Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.
— Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, — наполнил он стакан мельника. — Штрафуем за опоздание!
Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:
— С праздником вас! С рождеством Христовым!
Поп брезгливо поморщился, сделал вид, что выбирает себе закуску. Это обозлило Порфирия. Он повел усами и продолжал:
— Господь хоть сам не употреблял, а нам велел. Верно я говорю, отец Селиверст? Как там в священном писании насчет выпивки?
— Пей ты уж, меньше говори! — досадливо повел плечом Егор Лукич. — Гудишь, а слушать нечего.
Порфирий запрокинул голову, опорожнил стакан. Чуть закусив, украдкой глянул на Дмитрия, а у того в глазах веселинки, как искорки разгорелись.
Смекнув, что праздничное настроение рушится, Степанида выбежала на кухню и вернулась с большим блюдом, которое внесла на вытянутых руках. На блюде покоился зажаренный гусак, огромный, жирный, аппетитно подрумяненный.
— Кушайте, гости. Отец Селиверст, отведайте. Никита Евстигнеевич, а вы?
Поп вежливо наклонил голову, но к гусаку не притронулся.
— Премного благодарен! — с достоинством ответил он, вставая. — Засиделся у вас, пора и честь знать.
Староста проглотил полный рот слюны, тоже встал. «Черт длинногривый! — подумал про попа. — Приспичило тебе от такого диковинного гусака! Но не оставаться ж тут. Куда поп, туда должен и староста…»
Как только затворилась дверь, Егор Лукич уперся тяжелым взглядом в сына.
— Ты что ж, Дмитрий, за тем только и приехал, чтоб родному отцу палки в колеса пихать? Тебе-то плевать на попа да на старосту, а мне с ними жить. Понял? И ты, бесстыжие глаза, — повернулся он к Порфирию, — раз уж попал с кувшинным рылом в калашный ряд, ну, и сидел бы, помалкивал. А то распустил свое дурное помело.
— Нашел о чем печалиться, — усмехнулся Дмитрий. — Или боишься, что поп грехи не отпустит?
— Какие еще грехи? — уставился Егор Лукич на сына.
— Обыкновенные. Про главное уж не говорю, небось успел в них покаяться попу. Скажи, батя, сколько на тебя вот этот Севка работает за здорово живешь?
— Как это за здорово живешь? Сперва у меня в долг брал — отработал. Потом отработал за жеребенка. А теперь в счет кобылы. Кажется, все ясно.
— Не очень ясно, — возразил Дмитрий. — Так можно заставить человека работать в счет прошлогоднего снега. Кобыла-то твоя жива-здорова. Небось помахивает хвостом и не догадывается, что хозяин с каждого маха загребает деньгу.
— Что ты плетешь? Мало ли что кобыла жива, а где от нее приплод?
— Ой, папаша, не хитри! — в упор глянул Дмитрий на отца. — Та кобыла без малого мне ровесница. Сколько ж ей давать приплод? Уж кто-кто, а ты-то об этом преотлично знаешь. Вот и выходит — не по совести живешь. Но совесть — это такое дело, она у каждого своя. А по закону придется выплатить заработанное. Уж я об этом позабочусь. Закон-то для всех один.
Егор Лукич вскипел, грохнул кулаком по столу.
— По закону? А знаешь ли ты, щенок, что теперь уже нет закона грабить. Пока тебя где-то черти носили, кончился комиссарский закон: твое — мое и мое — мое. Теперь, слава богу, НЭП — новая экономическая политика называется. Не слыхал? А надо б тебе знать, что сам Ленин дает свободу тем, которые деловые и не лодыри. Жрать-то каждому подай, а где он, хлеб? Такая голь, как Спирька Кривой да пьяница Роман Гнедых, Россию небось не прокормят. Вот Ленин и не велел трогать мужика, который справный хозяин. Тебе, видать, не нравится, как Ленин велит.
— Это тебе не нравится! — рассердился Дмитрий. — Если хочешь знать, НЭП — такая политика, при которой твои «справные хозяева» посажены на цепь. На то и существует революционный закон, чтобы их за ошейники дергать. А зарвутся, начнут угрожать Советской власти — так дернем, что захрипят.
Вскочил Егор Лукич, рванул на себе ворот рубахи. Пуговицы брызнули на стол.
— Вон! — загрохотал он. — Родного отца за ошейник? Чтоб духу твоего не было. Вон! Нет у меня сына.
— Есть! — осадил Дмитрий отца. — Небось спишь и видишь, как недобитый атаман Семенов ведет из-за кордона свое воинство, в котором твой сын успел в офицеры выслужиться. Пленные белогвардейцы на допросе показали, что Павел Ржаных у Семенова — не последняя скрипка. Но запомни: как бы ни пришел — хоть явно, хоть тайно, — все равно свернем шею.
С грохотом повалился опрокинутый стол, зазвенела посуда, покатился по полу нетронутый гусак. Жилистая рука Егора Лукича сгребла гимнастерку на груди Дмитрия, а другая отлетела назад, сжатая в кулак. Но на этой руке успели повиснуть сразу трое: Макар, Порфирий и Севка.
О чем думал бессонной ночью Егор Лукич, неизвестно. Но, как видно, думал. Утром, чуть свет, он появился в завозчицкой.
— Вот что, Дмитрий, — заговорил потупясь. — Выпили мы вчера лишнего, невесть чего наговорили… Ты, это самое… Иди-ка домой, а то перед соседями срам. Что же касается Савостьяна, так я разве стою на своем? Может, и верно, что Кушевка осталась без приплода по старости. Ну, выплатим человеку заработанное, а дальше как сам знает: может в Россию ехать, а может и оставаться, не гоню. Парень он дельный, и не баловной, худого не скажу. Ты как, Савостьян?
— Поеду.
— Ну, поедешь, так езжай, это дело твое.
Глава XVIII
ПОДКОВЫ ВЫСЕКАЮТ ОГОНЬ
И опять те же кони. Но запряженные на этот раз уже не в повозку, а в розвальни. Заиндевели на морозе, фыркают, бегут резво. Тот же звенит под дугой колокольчик, та же несется навстречу тайга, только зимняя — вся седая.
Все то же и все не то, потому что не тот уж Севка. Не висит теперь на нем, как на колу, полушубок, а на ногах не лапти — сапоги. И не какие-нибудь — всего только раз и обутые, те самые, в которых Егор Лукич к обедне ходил.
И хоть правит конями хозяйский сын, Севка с ним как равный.
Одно не выходит из головы — Назарка. Все порывался ехать. Кинулся было вслед за санями, но где ему против коней…
— Удивительное дело! — в раздумье говорит Севка. — Вот вы, Дмитрий Егорович, такого богатого хозяина сын, а держите совсем другую сторону: за меня заступились, за Порфирия, против родного отца.
— Не другую сторону, а как раз ту! — поправил Дмитрий. — На этой стороне, брат, не только ты с Порфирием, а и еще народу миллионов больше ста. На той же, где отец, — всего ничего. Мне так другое удивительно: как случилось, что ты за Назарку горой? Ведь он же хозяйский сын?
Подумал Севка, помолчал и говорит:
— Так ведь и вы хозяйский, а вон какой! Из Назарки, может, не хуже нас человек вырастет. Он же еще маленький.
— Не хуже, говоришь? Мало этого. Надо, чтобы лучше нас. Я его заберу, в Гусаках не оставлю. Оставить, так копотью обрастет…
— Какой копотью?
Долго молчал Дмитрий, задумчиво глядя на заиндевелые хвойные стены по обе стороны убегающей вперед дороги. Наконец повернулся к Севке:
— Какой, спрашиваешь? Той же, которую и мы с тобой, как ни трясем с себя, а она все тут. Въелась! Тебе вот было не сдвинуться из-за жеребенка. Чужое добро! Правда?
