На вокзале, посмотрев расписание движения пригородных поездов, он взял билет и торопливо пошел на платформу — электричка отправлялась через четыре минуты. Выбрав полупустой вагон, устроился у окна. Мимо, точно на экране телевизора, голыми полустанками, зелеными елями, черными водоемами, пустынными полями проплывало Подмосковье. Падал снег — редкий, медленный, пушистый. Большие мохнатые снежинки прилипали к стеклу и таяли, сползая в сторону. Неожиданно кругом потемнело, снег повалил сильно и густо, окно матово запотело, изображение на экране погасло. Саня хотел было протереть стекло, но передумал, — обгоняя время, воображение уже рисовало конечную точку его путешествия: огромное, ультрасовременное здание из стекла, металла и бетона; в просторных, ярко освещенных залах с фантастическими пультами и приборами величественно шествовали люди в белых халатах. В креслах недвижно сидели кандидаты в отряд космонавтов. Что-то наподобие металлических шлемов стискивало их головы. От шлемов тянулись жгуты разноцветных проводов. Мерно гудели электронно-вычислительные машины. На экранах осциллографов стремительными всплесками бились синие и зеленые кривые — эскулапы исследовали мозг, сердце, нервную систему, проверяли реакцию. На огромных — во всю стену — табло то и дело вспыхивали пожаром красные надписи: «Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..». И несостоявшиеся космонавты, отстегнув датчики и сняв с груди присоски, понуро выходили в маленькую черную дверь. Едва они исчезали, как в центральном зале бесшумно распахивалась массивная стеклянная перегородка и самодвижущаяся дорожка выбрасывала эскулапам новые жертвы. Могучие санитары, подхватив несчастных под руки, со злорадной усмешкой усаживали в освободившиеся кресла, и стены лаборатории тотчас окрашивались синим, зеленым, кроваво-красным светом. «Негоден!.. Негоден!..» — полыхало на табло.
«Следующая станция…» — зазвенел в динамике голос машиниста, и Саня услышал название своей станции.
Вздрогнув, как от удара, старлей доблестных ВВС взял чемодан, вышел в тамбур. Перед глазами, точно кадры из страшного научно-фантастического фильма, еще стояли кровавые табло, черные ряды кресел, мигающие экраны осциллографов. Саня почувствовал холодную нервную дрожь — ему предстояло пройти через весь этот ад и не сорваться. Что в действительности ждет его? Он не знал этого. Слышал только: отбор в отряд космонавтов проводится настолько жестко, что режутся даже здоровые летчики, успешно аттестованные обычной ВЛК — врачебно-летной комиссией. При тщательном обследовании в их организме находят скрытые, не обнаруженные прежде дефекты и, случается, списывают с летной работы. «Будешь проходить испытания на космонавта, а получишь заключение на пенсию», — шутили бывалые люди.
Вспомнив эту фразу, услужливо вытащенную сознанием из темных закоулков памяти, Саня помрачнел. «А вдруг и у меня есть какие-нибудь дефекты, — подумал он. — А вдруг отлучат от неба, от самолетов, спишут с летной работы? Как жить тогда? Может, пока не поздно, рвануть назад, отказаться?» Первый Сергеев, эмоциональный и впечатлительный, заметался в поисках решения — неизвестность была для него остра и томительна. Но второй Сергеев, решительный и строгий, уже вышел из тени, заставил старлея доблестных ВВС успокоиться, и он ровным, хотя и не совсем уверенным шагом ступил на платформу.
Кругом стоял притихший лес: справа небо подпирали дремучие ели и сосны, слева белой стеной тянулся молоденький березняк. Ничто не нарушало величественной тишины и безмолвия. В березняк — прямо от железнодорожного полотна — уходила прямая асфальтовая дорожка, блестящая и мокрая от талого снега; в хвойный лес вела узенькая, горбистая тропинка. Саня подумал немного и выбрал асфальт. Пройдя немного намеченным курсом, огляделся. Вдоль дорожки, как в парке, стояли веселые разноцветные скамеечки, гнутыми подковами высились на фоне голых деревьев ртутные фонари. Впереди темнел какой-то забор: обыкновенные бетонные столбики, соединенные деревянным штакетником. Ультрасовременного небоскреба, сверкающего стеклом и металлом, не было. За маленькой кирпичной проходной виднелось трехэтажное здание с массивными колоннами. Указатель с синей стрелкой за воротами показывал расположение приемного покоя — в сторону от главного входа.
— Здравствуйте, — сказал Саня в обычном приемном покое обыкновенной пожилой медсестре, в обыкновенном халате и обыкновенной шапочке. — Я старший лейтенант Сергеев. Прибыл для прохождения медицинской комиссии.
— Здравствуйте, старший лейтенант Сергеев, — улыбнулась медсестра, сидящая за обыкновенным канцелярским столом. — Давайте ваши документы.
— Мне подождать? — Саня положил на стойку вызов и командировочное предписание.
— Можете подождать. А можете, если хотите, сразу сдать вещи и получить госпитальное белье.
— Я сразу.
— Тогда пройдите, пожалуйста, по коридору, третья дверь направо. Старшая сестра-хозяйка как раз на месте.
— Спасибо, я — мигом.
— Можете не спешить. Время у вас есть.
— Разве испытания начнутся не сегодня?
— Ох уж эти летчики, — вздохнула медсестра. — Все бы им на реактивных скоростях. Жить спешат на реактивных скоростях, любить, комиссии проходить. А медицина, товарищ старший лейтенант, ваших скоростей не приемлет. Сдадите анализы, пройдете предварительный осмотр, по кабинетам походите, а уж потом, если спешить не будете, может, и до испытаний дойдете. А поспешите, — смешок послышался в ее голосе, — глядишь, и на пенсию проводим. Тут у нас один генерал недавно лежал, большой начальник. Все покрикивал: прошу ускорить, ускорить приказываю. И доускорялся — подчистую списали. Теперь, говорят, цветочки на даче разводит.
Кроваво-красные табло пожарищем вспыхнули у Сани перед глазами.
— Я буду медленно поспешать, — повторил он излюбленную фразу майора Громова.
— Вот и молодец, — сказала медсестра. — Поспешишь — давление подскочит, пульс, тестовые пробы не сумеешь выполнить и — будь здоров, лейтенант Петров.
— Я — Сергеев, — робко поправил Саня.
— Вижу, что не Гагарин.
— А вы… Гагарина… знали?
— Знала, конечно, — вздохнула медсестра. — Как не знать. И Гагарина знала, и Титова, и Николаева… Всех знала…
— А Гагарин… не спешил?
— Он, товарищ Сергеев, улыбался, — женщина подняла голову. — К отоларингологу идет — улыбается. К хирургу — улыбается. На качелях Хилова укачивают — улыбается. На центрифуге ломают — улыбается. Спокойный был, жизнерадостный. Бывало, с прогулки возвращается, спрячет руки за спину, а в руках, знаю, цветы — товарищи по его просьбе привозили, случалось, и сам с клумбы незаметно рвал. Поставит букетик в стакан и улыбается. Ни слова не скажет, только улыбнется, а на душе сразу хорошо становится. Когда Юрий Алексеевич у нас лежал, наш брат — младший медперсонал — все норовил в дневные дежурства попасть. Такой вот человек был — всех понимал, каждому горю сочувствовал. А уж как погиб, так мы год, наверное, ревом обливались. Соберемся где-нибудь, начнем по-бабьи перебирать, кто что помнит, и — в слезы. Одна говорит, Юрий Алексеевич моему сыну дружеское письмо написал, когда парень учиться стал плохо. Другая рассказывает, как в гости неожиданно с женой приехал, когда захворала. Ну а я всё букетики его вспоминаю — подснежники, ландыши, гвоздики. Да что говорить — высокого полета был человек. Настоящий и в большом, и в малом.
— Спасибо, — сказал Саня, чувствуя необыкновенное стеснение в груди. — Большое вам спасибо, извините, не знаю имени-отчества.
— Антонина Максимовна, — вздохнула медсестра. — А спасибо за что ж? Так уж вышло. Память о хорошем до гробовой доски остается.
Представления и реальность не стыковались. Не было стекла и металла, не было кроваво-красных табло и жестоких эскулапов — обыкновенные люди с обыкновенными горестями и радостями встретили военного летчика Александра Сергеева в госпитале, где проходил обследования и испытания легендарный Гагарин. И палата, в которую определили Саню, была тоже самой обыкновенной больничной палатой: четыре койки, четыре тумбочки, графин с водой, четыре стакана, репродукция с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», белые шторы, белый матовый плафон над потолком, белые березы за окном. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, за столом, когда Саня вошел, азартно играли в шахматы двое.
Один — белокурый гигант — был молод, непомерно здоров, крепок, как штангист, свеж, румян. Другой уже стар, седовлас; глубокие морщины, словно рвы, рассекали его смуглое лицо.
— А! Свежий человек! — зарокотал, оборачиваясь, белокурый гигант. — Давай знакомиться! — И первым протянул могучую лапу: — Жора. Балтийский флот.
— Георгий Степанович, — представился пожилой, смущенно улыбнувшись. — Бывший летчик. Транспортная авиация. Тут на предмет списания в запас. Язва.
