Биту взяла невзрачная, очень худая девчонка. Руки тонкие, а лицо такое бескровно–серое, которое редко встретишь у канадских школяров... Где он ее видел? Она кидалась на мяч с битой в руках, как кидаются спасать человека. Гибкая, верткая, как она изобретательно выжидает мяч, словно предвидя, куда его изо всех сил швырнут... То присядет, то встанет, покачивая биту... Она отбивала самые страшные подачи.
И однажды мяч рикошетом врезал ей по ноге. Чуть выше колена выступил круглый и черный кровоподтек. Он бы, Андрейка, по крайней мере, скривился от боли. А у девчушки даже мускул на лице не дрогнул. Не принято, видно, показывать свою боль.
Она неторопливо сняла железный нагрудник и перчатки, а затем отшвырнула ненужную теперь биту куда дальше, чем полагалось, — вот когда прорвалось ее состояние!
Андрейка подошел к ней, воскликнул простодушно:
— Ой, ты мне нравишься! — И застеснялся, спрятался за чью-то спину. И все же не ушел, выждал, когда вокруг никого не было, познакомился. Она протянула худющие, в земле, пальцы:
— Нэнси!
Андрейку как холодом пронизало: «Нэнси, которую бросили шести месяцев отроду?»
— Нэнси! — воскликнул он, когда она пошла к выходу. — Увидимся позже... Ладно?
Андрейка не выходил из библиотеки неделями. Иногда звонил Лизетт, чтоб не обижалась, а как-то даже посидел с ней вечером в «Мак Дональдсе», хотя от «Мак Дональдсов» ее мутило...
Искал Нэнси. По всем классам. Как в воду канула...
Однажды после весенних каникул библиотекарь позвал его к телефону. Лизетт спросила раздраженно:
— Тебе нужно, чтоб у тебя было «сто»?
— Что-то вроде этого.
— Ты же не «сквеар». Ты — мой парень. Зачем тебе это... Слушай, ты нашел другую...
Андрейка, после долгого молчания, решился:
— Да, я нашел другую.
В трубке прозвучало растерянное, горестное:
— Как это мне раньше не пришло в голову! — И телефон: пи–пи–пи...
«Все-таки я жестокая сволочь, — сказал себе Андрейка. — «Сквеар» с Москвы–реки».
На другой день Лизетт заглянула в библиотеку. К «Андрэ» не подошла, но уйти, видно, не было сил. Стояла, переминаясь с ноги на ногу, так долго, что он, не подымавший головы от учебников, увидел ее. Не увидеть, правда, было трудно: окно в полстены. Лизетт стоит как пришибленная, на глазах слезы.
Сгреб книги в кучу, сдал и бросился к ней. Они обнялись.
— Андрэ, сегодня у меня «парти»... Предки укатили в Штаты. На две недели... Что? Там не будет ненавистных тебе пижонов с бобрами и крокодильчиками. Там будут друзья Гила. И, значит, мои... Кто такой Гил? Там ты познакомишься с ним.
... Андрейка вошел в кирпичный, английского стиля, дворец «предков» Лизетт и, к своему удивлению, увидел несколько рослых «лбов» из «музыкального ящика», которые его били.
Андрейка поднял руку, прося тишины. Не сразу, но все же успокоились.
— Я хочу сделать официальное заявление, — сказал он тоном дипломатического представителя: — Архипелаг Гулаг придумал не я. Война в Афганистане — это тоже не я!
Таким хохотом взорвалась гостиная, что даже огромный «маг», надрывно кричавший что-то, перестал быть слышен.
Один из «лбов» подошел к Андрейке, похлопал по плечу, мол, ты свой, не сомневайся.
Лизетт поколдовала около «мага». Теперь он негромко исполнял «рок» Пресли. Вкрадчивый и как бы изнемогающий от разлуки баритон умолял «love... love... love... »
Затем вернулась к своему Андрэ, зашептала на ухо:
— Вот Мишель, моя лучшая подруга. Видишь, у окна...
У бокового окна стояла невысокая пухленькая девчонка в джинсах. Голова — разлохмаченный перманент. Длинная челка доходит до переносицы. Глаз не видно. «Собачья прическа», — подумал Андрейка. На ноге у Мишель «бондана» — платок. Не обычный платок. А пестрый, мексиканский, свернутый поуже. Мексиканскую «бондану» на голове — видел, на руке — видел. На ноге — никогда.
— Мишель гордая, поэтому у нее «бондана» на ноге, — пояснила Лизетт.
— У вас своя система ношения орденов? — весело спросил Андрейка.
— Тут нет ничего веселого! — возразила Лизетт.
Мишель стояла молча, чуть разведя руки, ладонями вперед. Словно говорила: «Ну, что я могу поделать».
И трех минут не прошло, как Лизетт поведала Андрейке всю историю своей лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...
«Чего она от меня хочет, и зачем мне все это знать?» — тоскливо подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:
— Теперь ты видишь, детей в Канаде бросают и шестимесячными и десятилетними, а китайцы швыряют даже грудных на помойку. Так что, пожалуйста, не считай себя выдающимся исключением. Бросили в пятнадцать... Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!
Андрейка не возражал, он искал глазами Нэнси. «У нее, конечно, нет времени ходить на парти».
Худенькая Нэнси появилась часа через два. У нее сидел на боку, почти под мышкой, годовалый ребенок. Ее тут же обступили и белые, и цветные подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.
У Андрейки сердце упало: «Замужем?..» К ним подплыла, покачивая бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:
— Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?
И отошла потискать ребенка Нэнси. Лизетт взглянула на пунцового Андрейку.
— Почему ты стал таким красным? Нэнси никто никогда не любил. Естественно, ей захотелось бэби, которого она бы любила... Не стой, как столб, принеси воды!
Андрейка не шевельнулся. «Вот как! Без отца... »
Андрейка начал свою канадскую жизнь в «музыкальном ящике», и знал: такие истории кончаются плохо. Расскажи ему об этом в Москве, он бы никогда не поверил, что целые поколения молодых, — и где? в свободном мире! — не могут вырваться из этого губительного круга, «живут на улице», хотя у каждого есть какая-нибудь нора.
Он шагнул к Нэнси, протягивая руки к младенцу, но Лизетт схватила его за локоть.
— Пришел Гил!
— Гил? А, футболист...
— Он не футболист, он лучший нападающий в баскетболе. Когда он играет, вся школа валом валит на стадион... И белые, и цветные, и черные! — И выпалила, словно в воду бросилась: — До тебя он был мой парень. Из-за него я поругалась с моими предками. Ушла из частной школы.
Гил издали улыбнулся Лизетт. Он был высок и красив, ее смуглый португалец. Голубые глаза, белые кудри и длинные, как у танцора, ноги. Викинг, а не португалец...
— Чем он не угодил твоим родителям?
— Он с улиц Дандас и Спедайна. Торгует на рынке рыбой, не своей, конечно... Он ничего не знает, кроме «поп–звезд», о которых кричат афиши. «Рыбы меня не спрашивают, почему я третий год торчу в девятом классе», — говорит он. Ему никто не помогает, а он готов каждому...
— О, в это я верю — воскликнул Андрейка, вспомнив, что и Гил был среди черных, которые приходили к школе бить его насмерть...
— Ты не думай, что он пустой, — шепнула Лизетт, стараясь спрятаться за Андрэ. — Он пылок, полон страстей, и он гордый... Никогда не притворяется. Что думает, то и говорит. Он не такой, как канадцы. Это меня к нему и привлекло... Канадцы? Холодные и расчетливые, как немцы. Хуже! Как мои предки!
— Господи, а что тебе сделали твои предки? Они готовы разбиться ради тебя в лепешку. Оба!
— О чем ты говоришь? Отец считает меня никчемной, а мать — гениальной: кто еще из моих подруг играет в шахматы почти как гроссмейстер? Ее Лизетт! Ты даже понять не можешь, как я тебе завидую!
— Чему?
Ответ явился тут же. Зазвонил телефон. Из Штатов. Лизетт приказывали прекратить парти! Уже одиннадцать ночи.
— Нет, мама! — крикнула Лизетт в трубку. — В доме собрались мои друзья... Никто ничего не разобьет... — И повесила трубку рывком.
— Вот так, — огорченно сказала она, подойдя к Андрэ, багровая, яростная. — Они не хотят замечать, что дочь выросла. Я для них все еще восьмилетняя, с бантиками на туфельках. Если б я могла родить бэби, и сразу троих, я бы им это устроила.
Чуть успокоившись, обняла Андрэ за талию, продолжала вполголоса все о том же:
