Будет. Тимошке хотелось, чтобы она о нём заплакала. Горько, навзрыд, как плакала жена над убитым телеграфистом.
Тоскуя, Тимошка прикладывает к губам гармошку.
— Поиграй, поиграй! — говорит стрелочник. — А то сидишь как сыч.
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов! —
поёт Тимошка. Эту песню он тоже недавно выучил.
— Что ни песня, то про войну, — вздыхает стрелочница. — И когда она только кончится!
Ещё не светало.
Обоз подъехал к железнодорожному полотну.
Спрыгнув с телеги, Репкин отправился на станцию. Фрося спала и не слыхала, как шла погрузка.
Красноармейцы таскали тяжёлые мешки с зерном, подбадривая друг друга:
— Давай, давай! На путях не спотыкайся!
— Ведь вот, товарищи, как нам повезло! — радовался Репкин. — На путях стоит наш! Питерский! И знакомого там встретил!
Разбудив Фросю, Репкин повёл её на платформу. Они остановились у единственного во всём поезде пассажирского вагона, на площадке которого стоял старичок в телогрейке и пёстрых штанах.
— Вот и мы, Александр Иванович, — сказал ему Репкин. — И вот мой пассажир.
— Я уже волнуюсь: ну-ка, тронемся… — Старичок протянул Фросе руку. — Здравствуй, маленькая!..
Фрося спросонок озябла. Прижимая к груди свой узелок, она смотрела на Репкина:
— А вы, дяденька?
— Я остаюсь, — сказал Репкин. Он присел перед Фросей на корточки. — Прощай, дочка.
На лбу у Репкина блестел пот, на щеке — дёготь. Он тоже таскал мешки.
— Передавай там привет, кланяйся! — Репкин потной рукой поправил Фросе косыночку.
— Дяденька… — Фрося хотела сказать «прощайте», но замолчала, чтобы не заплакать.
— Ничего, ничего, может, ещё свидимся! — сказал Репкин. Он поднял Фросю на руки и поставил её на площадку вагона. — Надеюсь на вас, Александр Иванович!
— Доставлю в полной сохранности. Вы себя берегите, а мы доедем, — отвечал Репкину старичок. Он ласково поглядел на Фросю. И вдруг взмахнул руками: — Ку-ка-ре-ку! Плакать-то зачем? Маленькая!
У Фроси по щекам дорожка от слёз.
Репкин стоял у вагона, держась за поручни. Они со старичком разговаривали, но Фрося не могла понять о чём. Только Репкин был весёлый и даже смеялся.
— Ну и молодчина вы, Александр Иванович! Не ожидал встретить.
— Когда же в Питер? — спросил его старичок.
— Вот этого сказать не могу!
Поезд тронулся. Репкин пошёл рядом с вагоном.
— Желаю здоровья, Александр Иванович! Прощай, питерская!
Поезд пошёл быстрее, и Репкин за ним уже не успевал. Старичок обнял Фросю, и они вместе махали Репкину.
Он стоял на платформе, сняв бескозырку.
Ночь Тимошка спал плохо. Просыпался, ворочался. Ему снился бронепоезд.
Распалённый от быстрого бега, бронепоезд остановился перед разобранным полотном и вдруг стал подниматься: выше, выше, потом полетел над землёй, как большая тяжёлая птица.
Тимошка летел на нём. Ему было не страшно. Он даже приговаривал: «Алле! Алле!» — и бронепоезд послушно обходил стороной облака, которые заслоняли ему путь.
* * *
На рассвете, проснувшись от петушиного крика, Тимошка с досадой понял, что никуда он не летит, а лежит на лавке под окном. Петух продолжал горланить, за окошком шёл мелкий, как через сито, дождик. Тесная сторожка в это утро показалась Тимошке ещё теснее.
«Чего мне здесь сидеть — сторожить козу?! Уйду на разъезд. Там, может, повезёт», — решил Тимошка.
— Вот и хорошо! — сказала стрелочница, увидев его одетого и обутого. — Не хотела я тебя в такую рань будить. А уж если встал, подсоби мне — сбегай за кипятком. Я постирать надумала.
Тимошка растерялся.
«Принесу в последний раз, пусть стирает», — подумал он и, подхватив вёдра, помчался на станцию.
Перепрыгнув через грязную лужу, Тимошка подбежал к будке, на которой было написано: «Кипяток».
Около крана с большим жестяным чайником стояла девочка.
— Ошпаришься, глупая! Отойди подальше! — закричал на девочку красноармеец и повернул кран, из которого вместе с паром вырывалась горячая вода.
Нацедив кипятку, девочка обернулась и подняла голову.
Тимошка обомлел: на него смотрела Фрося.
— Дай я понесу, — наконец выговорил Тимошка и взял из Фросиных рук чайник.
Длинь! Длинь! — стукалась о чайник крышка, привязанная за верёвочку.
— Ты… ты не расплескай, — сказала Фрося. Она плакала, не вытирая слёз.
Мимо них к кипятильнику бежали озабоченные, невыспавшиеся в теплушках пассажиры.
Кто-то их выругал:
— Встали тут, разинули рты!
А они смотрели друг на друга и ничего не слышали.
* * *
Питерский поезд стоял на первом пути. Вагон, в котором ехала Фрося, был необыкновенный: от крыши до колёс он был разрисован яркими красками. И чего только тут не нарисовано: пузатый буржуй, поп, серп и молот, солнце с лучами, похожими на закрученные пружины, расколотая корона, летящий вверх тормашками царь, рабочий, рвущий цепи, и земной шар, обвитый кумачом.
Вслед за Фросей Тимошка поднялся по ступенькам. Внутри расписного вагона было сумрачно и тихо.
— Не бойся, ставь сюда, — сказала Фрося.
И Тимошка поставил чайник с кипятком на перевёрнутый вверх дном ящик.
— Это ты, Фрося? — раздался голос до того знакомый, что Тимошка зажмурился.
Занавеска рядом с ящиком колыхнулась. На лавке сидел Александр Иванович.
Тимошка даже отступил — так это было неожиданно. Боясь, что клоун Шура исчезнет, Тимошка стоял не шевелясь. Но Александр Иванович не исчез. Шаркая по полу, он нашёл свои глубокие ботики.
— Тимми! Боже мой! — сказал он, поднимаясь.
Тимошка уже был не в силах всего этого перенести. Он встал на руки и пошёл колесом…
— Тимми! Тимми! — повторял Александр Иванович.
Клоун Шура! Вот он!.. В телогрейке с прожжённым рукавом, в шапке-ушанке стоит рядом. И Фроська — тоже наяву — машет на него руками, кричит:
— Перестань, с ума сошёл!.. Перестань кувыркаться! Слышишь?..
— Слышу! Слышу! — орёт Тимошка и опять встаёт вверх ногами.
* * *
Разве можно сразу рассказать, что с каждым произошло? Они сидят втроём вокруг ящика, который служит им столом.
— Потом, всё потом, — говорит клоун Шура. — А сейчас мы устроим чай.
Нет, это не сон. Тимошка обжигается, хлебнув из жестяной кружки.
— Ага! — смеётся Фроська. — Припёк язык!
— Я немного прихварываю, Тимми, — говорит Александр Иванович.
Он обвязывает шею давно не стиранным шарфом.
— Но это пройдёт, это должно обязательно пройти, а то как же работать номер? — Клоун Шура заваривает себе полоскание. — Сейчас полечимся.
— Какой номер? — не понимает Тимошка.
В хмуром небе из-за туч выбирается солнце. В вагоне тоже светлеет.
Тимошка разглядывает знакомые ему вещи: рыжий парик, пёстрый балахон, колпак с бубенчиками. Даже зеркало, большое овальное зеркало висит на стене против окна.
Тимошка видит, как в зеркале мелькает пустая железнодорожная платформа, потом семафор, насыпь, на насыпи будка, перед будкой стрелочница с жёлтым флажком в руке.
Тара-там-там! — подпрыгивает на ящике пустой чайник.
Поезд спешит, набирает вёрсты, а Тимошка не заметил, как он тронулся.
Тимошка замолкает, прильнув к окну.
— Ну, рассказывай, Тимми, рассказывай, — просит Александр Иванович.
— Вёдра-то я бросил, — говорит Тимошка. — Кто ей теперь принесёт воды?
А за окном уже поля с неубранными подсолнухами, хаты. Над хатами — лёгкие облака, которые плывут вперегонки с поездом.
На большой станции перед пёстрым вагоном — толпа народу. Поближе не протиснешься. На раздвинутых дверях занавес. Но вот занавес раскрывается.
— Товарищи! — говорит пожилая женщина в очках. На ней кожаная куртка, а на голове красноармейский шлем. — Товарищи красноармейцы!
— Мамаша, винтовочку где обронили? — выкрикивает кто-то в задних рядах.
Женщина поднимает руку и начинает речь. Женщина говорит горячо, убеждённо. Её слушают со вниманием. После неё выступает чтец. Громко читает он непонятные стихи.
— Чего это он? — спрашивает один боец другого.
— Потом разберёмся! Слухай!
Но вот на сцене появился клоун.
— Граждане публика! — Клоун делает антраша. Громкий хохот не даёт ему говорить. — Граждане!
Клоун Шура творит чудеса.
На сцене — пузатый мировой капитал. Ему не страшно, что вокруг столько штыков: что, мол, мне Красная Армия? Она меня штыком не проткнёт. И вдруг у всех на глазах мировой капитал съёживается, исчезает его толстое брюхо.