Он сам ловко срезал бритвочкой прежнее название на обложке, а Данилка аккуратно написал печатными буквами новое. Перед этим возник спор — как назвать книгу. Хлястик прекратил базар:
— Ша! Назовем ее «Здравствуйте! Я — Чапаев!».
И, поджав губы, с вызовом оглядел пацанов. Никто не решился перечить. Они склеили листочки, которые выпадали. Яшка-адъютант нарисовал картинку Сломихинского боя, где Чапаев несется на коне и бурка развевается у него за плечами. Хлястик вставил в самый конец книги чистый листок и собственноручно написал: «Чапаев остался живой! Никакая пуля его не взяла! И никогда не убьет! Здравствуйте! Я — Чапаев!» Написал, посмотрел на всех, вздохнул:
— Нельзя, чтоб такие люди помирали.
Мальчишки согласились — им тоже хотелось, чтобы Чапаев остался живой.
Книга получилась красивой, с картинками и с новой обложкой. Хлястик забрал ее себе.
Теперь Данилка приносил из библиотеки самые потрепанные книги. Большие способности в переплетном деле проявил вдруг Хлястик. Под его руководством дело быстро двинулось вперед. Яшка-адъютант рисовал акварелью картинки. Данилка делал на обложке надписи (у него здорово получались печатные буквы), а Хлястик с другими пацанами складывал растрепанные листки, подрезал их по краям, склеивал и пришивал нитками к обложке. Книжки получались как новенькие. Библиотекарша не могла нарадоваться и хвалила ребят. Мальчишки гордились. Туго было с обложками, правда. Но однажды Хлястик припер несколько больших листов картона. Поймав подозрительный взгляд Данилки, сказал:
— Не дрейфь — заработок честный. На станции дрова пилят — я на бревнах сижу, чтоб они не крутились на козлах. И поленницы складываю. Так что все благородно. Ляжки вот стер, волдыри вскочили. — Хлястик поморщился. — Бревна эти крутятся, как живые. Вес у меня легкий, вместе с бревном вертухаюсь.
Хлястик резко изменился за последнее время, посерьезнел. Он притаскивал полные карманы пряников, по-честному делил их между пацанами поровну. Данилка вдруг заметил, что Хлястик не курит.
— Папирос нету? Могу принести.
— Не надо.
— Почему?
— Чапаев не курит, — смущенно сказал Хлястик.
Данилка хотел было засмеяться, но вдруг понял, что смеяться сейчас нельзя.
Однажды Хлястик пришел на крышу, когда там сидел один Данилка, и сказал серьезно:
— Давай прощаться. Уезжаем мы. Подъемные получили. В Мурманск мамка завербовалась.
Посидел молча, добавил:
— Я тебе напишу, ты приезжай — море увидишь.
В голосе его были радость и грусть одновременно. Данилка тоже погрустнел, согласно кивал на слова друга, еще не зная, что больше они никогда не увидятся. Может быть, Хлястик и писал письмо на станцию, только Данилки там уже не было. Тем же летом он переехал жить в город.
Через несколько лет, уже в конце войны, в одном из городков Восточной Пруссии гвардии капитан Данила Чубаров попал в полусгоревшую библиотеку. Он ходил среди обугленных стеллажей и складывал в стопку сохранившиеся книги. Он вспомнил библиотеку парткабинета, крышу сарая, Шурку-Хлястика и его непоколебимую веру, что Чапаев жив, и в груди капитана потеплело. Он плохо знал немецкий язык и едва разбирал названия. Капитан не знал, какие здесь книги, — но это были книги, и он их спасал. И вдруг увидел прекрасно изданную книгу с портретом Гитлера. «Майн кампф», — разобрал он готический шрифт. Он взял ее, как змею, с ненавистью и настороженным любопытством, и долго вертел в руках, думая о том, что книга предназначена пробуждать в человеке доброе, светлое, разумное, а эта…
Он бросил ее в костер, который развели во дворе солдаты для обогрева. Солдаты удивленно смотрели на своего капитана.
— Из-за этой книги мы воюем, — сказал он. — Она делала из людей фашистов. Вот чем все это кончилось. — Капитан кивнул на разрушенный городок.
Острокрыший, красночерепичный, недавно взятый в ожесточенном бою, он еще дымился.
Капитан пошевелил палкой в костре, хлопья сожженной «Майн кампф» разлетелись, как черные птицы с пожарища.
После войны Данила Чубаров заехал на станцию, где жил когда-то, к своей тетке и узнал от нее, что Шурка-Хлястик, теперь Александр Буравлев, вернулся с фронта старшиною с тремя орденами Славы и работает где-то не очень далеко воспитателем в трудколонии для несовершеннолетних преступников.
ВАН-ГОГ ИЗ ШЕСТОГО КЛАССА
Он был первым, кто подошел к Данилке в новой школе. Кончился урок, и Данилка застенчиво вышел из класса, удивляясь длинному светлому коридору, красивым картинам в рамках и паркетному блестящему полу. Ничего этого не было в школах, где он учился раньше: ни в деревне, ни на станции, откуда они недавно переехали сюда, в крупный промышленный город.
— Рисовать умеешь? — в упор спросил этот невысокий и крепкий мальчишка.
— Не-е, — растерянно протянул Данилка.
— Хочешь, научу? — требовательно предложил новый знакомый.
— Хочу, — сказал Данилка и сам удивился. Всего минуту назад он об этом и не думал.
— У нас кружок ИЗО есть, — напористо продолжал говорить мальчишка. — По вторникам и пятницам занятия. Вечерами. Записывайся.
Данилка согласно кивнул, хотя даже и не знал, что такое ИЗО. Он еще робел от новой городской жизни: и от шумного движения машин, и от запутанного лабиринта улиц, и от незнакомых учеников в школе.
У мальчишки — звали его Сашкой — был светлый вихор на лбу — «корова языком лизнула», щербинка в верхнем ряду зубов и серые внимательные глаза, будто он все время ко всему присматривается и изучает. Этот взгляд поначалу смущал Данилку.
Семья Данилки жила на окраине города, в бараке, у многодетной вдовой сестры отца; ютились все в небольшой комнате. Отец теперь работал на заводе и ждал, когда дадут квартиру. Сашка тоже жил в бараке почти рядом с Данилкой, и после уроков по дороге они окончательно и познакомились.
Сашка, показывая короткий путь от школы до дома, вел через котлован строившегося цеха, через пустырь, заросший лебедой и полынью, через маленькую речушку, черную от заводских отбросов. На дощатом настиле деревянного мостика Сашка вдруг остановился и, показывая на зловонный пар над речушкой, сказал восторженно:
— Гляди, как золотится на солнце.
Данилка увидел, что и впрямь клубы удушливого пара, поднимающиеся над речкой, окрашены в нежно-оранжевый цвет и ярко выделяются над глянцево-черной поверхностью речки.
— Вот бы схватить. — Сашка прищурил глаза, как бы впитывая в себя этот редкостный цвет. — Это только во второй половине дня бывает, когда солнце вон оттуда светит. — Он показал на гору, под которой дымил завод. — Я уж сколько раз пробовал схватить — не могу.
Он задумчиво смотрел вдоль речки.
— Может, маслом надо, а? Нет, масло тяжелит картину, легкости нету, а тут, видишь, — воздушность. Как раз акварелью надо.
Сашка говорил не столько обращаясь к Данилке, сколько к самому себе. Данилке даже показалось, что Сашка и вовсе забыл о нем.
Они стояли на ветхом, чудом державшемся мостике, и Данилка страдал от нестерпимой вони, исходящей от речки, а Сашка вроде даже и не замечал этих ароматов. Прищурив глаза, он все глядел и глядел на золотистый ядовитый пар. И вдруг рассказал, что отец его погиб на заводе, когда расплавленный чугун прорвал доменную летку и хлынул в цех. Отец Сашки бежал по этой огненной реке, и никто ничем не мог ему помочь. Он сгорел весь, даже хоронить было нечего. Слушая рассказ Сашки, Данилка с опаской глядел на огромные доменные печи, возвышающиеся как горные пики над заводом.
Наутро Данилка пришел к Сашке в барак. В комнате было столько ребятишек — ползающих, бегающих, кричащих и дерущихся — и столько взрослых, что и шагу ступить было нельзя, чтобы не натолкнуться на кого-нибудь. Все это Сашкины братья, сестренки, племянники, дядьки, тетки. По случаю воскресенья все были дома.
Сашка завел Данилку в свой крошечный уголок между качалками и висящими на веревке пеленками. Собственно, эти-то пеленки и служили стенкой, отгораживающей уголок от кишмя кишащей комнаты. Здесь, у окна, на колченогом столике Данилка увидел акварельные медовые краски в железной коробочке, набор разнообразных кисточек и Сашкины рисунки. Данилка сразу оценил их — нарисовано было здорово. Данилка, хотя и сказал накануне, что не умеет рисовать, все же порисовывал помаленьку, но только карандашом. У него имелась даже тетрадка, в которой на каждой странице были нарисованы Пушкин, Крылов и Чапаев. Данилка, пожалуй, не мог бы объяснить, почему именно этих людей он рисовал. Возможно потому, что всякий узнает, кто изображен на рисунке. Пушкин весь кудрявый — любой догадается, что это Пушкин. У Чапаева — папаха набекрень и усы — тоже ни с кем не спутаешь. Ну, а у Крылова — три подбородка и распахнутый воротник рубахи. Данилка эти портреты выдавал сериями.
