Вот так. Значит, уважаемая М. Басова считает меня дураком и гадом. И трусом — потому что, если я подставлю, как она считает, правое ухо после левого — значит, конечно, трус.
Я слегка от-ре-гу-ли-ровал свои эм-моции и не показал виду, что мне… что я… что меня…
— Спасибо, — сказал я. — Я все понял. И п-пойду. Спасибо.
— Пожалуйста, — сказал папа М. Басовой. — Но вы чем-то расстроены?
— Не, ничего, — сказал я, — просто мне все это надо… обмозговать. Много интересного.
— Рад был помочь, — сказал Басов папа. — Когда что-нибудь будет нужно — приходите. Да, а как же насчет Троянской войны? — спохватился он.
«Пожалуй, хватит на сегодня, — подумал я, — а то еще чего-нибудь новенького узнаю».
— В другой раз, — сказал я. — Вы только скажите, при чем там в этой войне яблоки?
— Ах, это, — сказал он. — Ну, это легенда, сказание, миф. Дело в том, что, по преданию, Троянская война началась из-за того, что три греческие богини заспорили о том, кто из них прекрасней, и попросили рассудить их одного древнегреческого героя — Париса. Ему дали золотое яблоко, которое он должен был вручить прекраснейшей. Он вручил его богине Афродите. В награду за это она помогла ему похитить самую красивую женщину в мире — жену одного царя — Елену. Из-за этого похищения и началась Троянская война. А яблоко это стали называть яблоком раздора. Очень красивое сказание. Не так ли?
— Очень! — сказал я. — Спасибо! — сказал я. — Войны не будет! — сказал я, попрощался и вышел из Басовопапиного кабинета.
В другой комнате все еще были сама М. Басова и ее бабушка.
— До свиданья, — сказал я, проходя мимо них.
— Куда же вы, Сенечка? — спросила бабушка.
— Спасибо, — сказал я. — Я пошел домой. Войны не будет. — И я вышел в переднюю.
— Какой войны? — крикнула мне вдогонку Басова.
— Троянской, — сказал я, и Басова приросла к месту.
Бабушка вышла в переднюю за мной. Она взяла меня за локоть и, косясь в сторону комнаты, шепотом сказала:
— Сеня, вы очень мужественный человек! Я понимаю, как это больно. Но вы терпите.
— М-м-м-м! — сказал я.
— Меня вы можете не стесняться — ведь я бабушка. У меня есть чудесный рецепт: надо растереть мед с мелко нарезанным репчатым луком и этот состав приложить к… больному месту.
Я выпучил на нее глаза.
— К к-какому месту? — спросил я.
— Вы не стесняйтесь. Мне Машенька рассказала, почему вы к нам долго не приходили. Карбункул на… — она, как тогда, опять помахала рукой где-то сзади и пониже спины, — … на этом месте. Это ужасно!
— Какой карбункул?! — крикнул я, а она приложила палец к губам. — Какой карбункул? — крикнул я шепотом.
— Ну, фурункул, в просторечье, так сказать… чирей, — сказала она тоже шепотом. — Нарежьте лук мелко-мелко…
— С-с-спасибо, — сказал я и пошатываясь вышел на площадку.
— До свиданья, Сенечка, приходите, — сказала Басова бабушка. Она стояла на площадке и смотрела мне вслед, пока я не спустился во двор.
В подворотне торчал Хлястик. Есть такой Фуфлиный дружок. Жутко противный тип. Пристает ко всем на Моховой.
— Все к Машеньке ходишь? — спросил он, ехидно ухмыляясь.
— Все к Машеньке хожу, — сказал я и съездил его по уху.
— Ты что?! — заорал он.
— Кон-крет-ная си-ту-ация! — сказал я и съездил его по другому уху.
— Ты чего?! — заверещал он.
— Отрицательная эм-моция, — сказал я и влепил ему по третьему. — Карбункул, в просторечье — чирей, — сказал я и замахнулся, чтобы дать ему по четвертому уху, но он смылся, испарился, исчез — только пыль завивалась по Моховой. Я направился домой. Немного полегчало, но в голове мыслей никаких не было, а были туман и каша. Я только старался все-таки сдерживать свои отрицательные… эти самые…
Дома никого не было. На столе лежала записка: «Сенечка! Оля ушла к подружке. Миша гуляет с собакой. А я пошла на вокзал встречать, вот радость-то, Полю. Получила телеграмму, что приезжает. Папа опять будет поздно. Ты покушай. Гречневая каша с мясом, горячая, у меня на кровати под подушкой, завернута в газету. Мама».
Чудная она — мама: все думает, что я маленький. Но то, что тетка Поля приезжает, это здорово! С ней не соскучишься! Она толстая, веселая, шумная и очень деловая. Редко она к нам приезжает, но это всегда целое событие. Опять мы с ней будем носиться по городу как угорелые, и она будет останавливаться чуть ли не у каждого дома и ахать и охать — вот, мол, красота какая и, наверно, в этом доме жила или живет какая-нибудь знаменитость — и говорить, как она нам завидует, что мы живем в таком прекрасном, чудесном, красивом, великом городе, и будет ругать меня, что я не знаю, какой это дом и кто в нем жил. А я и действительно почти ничего не знаю о Ленинграде. Знаю немного Эрмитаж и Русский музей — мы туда со школой на экскурсии ходили, знаю еще Военно-морской музей и Артиллерийский, кое-что знаю про Медного всадника и Петропавловскую крепость, ну и «Аврору», конечно. Но это ведь все знают, и мне всегда становится стыдно перед теткой Полей, и каждый раз я даю себе клятву к следующему ее приезду обязательно изучить наш город, но каждый раз почему-то не удается.
Вот сейчас я разозлился на себя и решил хоть как-нибудь поправить дело — завтра ведь она меня наверняка потащит по городу. Зайду-ка я к дяде Саше. Он все знает. И я зашел.
Он сидел за столом, чинил транзисторный приемник и тихонько напевал чего-то себе под нос.
— Привет, — сказал он. — Куда пропал?
Вот елки-палки, я со всеми делами и забыл про ту, красивую…
— Да так, по разным делам задержался. Вы извините, — сказал я.
— Не извиняю, — сердито сказал он. — Я тут жду, никуда не ухожу, а он, оказывается, не только свое, но и чужое время ценить не умеет. Опять, наверно, сорок пять минут «пшикиули» куда-нибудь, а еще часа полтора «голубым огнем сгорели». Так, что ли?
— Так, — сказал я. А что было говорить, хотя, в общем-то, я за эти полтора часа узнал кое-что новое, например, что такое «неинтеллектуальная личность».
— Так, — повторил я. — Но я был на Литейном, тридцать семь.
Он копошился в приемнике, и руки у него двигались быстро и ловко, но осторожно. А тут, как только я сказал, что был там, руки сразу замерли как неживые — в правой отвертка, а левая — на какой-то детали. Он помолчал, а потом спросил:
— Ну?
— Красивая, — сказал я.
— Без тебя знаю, — сердито пробурчал он. — Что сказала?
Он не смотрел на меня. Я стоял у него за спиной и заметил, что у него покраснели уши и шея. Мне почему-то стало его ужасно жалко, но я, конечно, постарался не показать этого. Я, кажется, понял, почему он покраснел: во-первых, волновался — что она сказала, а во-вторых, ему, наверно, было неудобно, что вот он взрослый, а доверил свои дела пацану какому-то несуразному. Пока я думал об этом, он встал, прошелся по комнате и остановился против меня. Но на меня он все еще не смотрел, и я, пожалуй, был рад этому.
— Чего молчишь? — спросил он. — Я, конечно, дурак и трус, что не пошел сам, а послал какого-то…
— Пацана несуразного, — вырвалось у меня.
— Ага! — он кивнул. — Ну раз уж я сглупил, так что же теперь-то… Говорил с ней?
— Ага, — сказал я.
— О чем?
Я рассказал, что мы поговорили о погоде, о Ленинграде, о моей учебе и о футболе с хоккеем.
— Лихо! — сказал он и засмеялся, и я заметил, что лицо у него стало нормального цвета. — Ну, а о том, что… я тебя просил, говорили?
— Говорили, — сказали.
— Н-ну? Что она сказала?
— А то же самое, что и вы.
— Когда?
— Да вот только что.
— Что я сказал? — Он удивился, потом задумался, вспоминая, и засмеялся, да так весело и хорошо, что я невольно заулыбался сам.
— Она, значит, сказала, что я… дурак и трус?
— Н-ну, — сказал я и посмотрел на потолок, — не совсем так, но… вроде.
— Ох, гусь! Ох, гусь! — закричал дядя Саша и так хлопнул меня по плечу, что я присел.
Потирая плечо, я думал: «Очень я соврал или не очень. По-моему, все-таки не очень — ведь она и верно обиделась, что не он пришел, а какой-то парень с веснушками». Но для очистки совести я добавил:
— А еще она сказала: «Пусть он летает».
— Так и сказала? — недоверчиво спросил дядя Саша.
— Что, я врать буду?! — обиделся я.
— Так и сказала, — задумчиво повторил он. — А как она это сказала? С какой интонацией?
— Какая там интонация! — рассердился я. — Сказала, и все!
Он опять задумался. А потом сказал:
— Это ведь можно по-разному понимать. «Пусть он летает». С одной стороны… А с другой…
Ну, чудаки эти взрослые — ин-тонацию им подавай.
— Чего тут понимать, — твердо сказал я. — «Пусть, значит, он летает, а я буду его ждать». Так и понимать. Я так понял.
