А надо вам сказать, что так уж издревле повелось, что если крестьянские бабки, тетки, кумушки, золовки и матери решат, что кому-то не бывать на селе старостой, то тут сам его величество король бессилен дело поправить, будь у него хоть еще длиннее усы, чем те, что пририсовали ему мы с Икетой.
В мгновение ока радостная весть облетела село:
— Женщины скинули сельского старосту!
А за ней и другая, еще более счастливая:
— Женщины провозгласили старостой Джурача Карабардаковича!
Третья весть всколыхнула все село:
— Идем в жандармерию требовать детей!
Похватали люди вилы, топоры, посохи, мотыги, багры и косы и, пробиваясь через снежные заносы, всем скопом двинулись к жандармскому управлению. Запрудили обширный двор жандармерии и зашумели:
— Подавайте наших детей, не то головы с плеч!
В жандармском управлении поднялся невиданный переполох, защелкали затворы винтовок, но крестьяне не позволили себя запугать:
— Говорите, где наши дети! Не помогут вам винтовки!
Навстречу им вышел жандармский начальник Вукайло Длиннохвост, стал с крестьянами говорить — они у него спрашивали про тех двух легавых, которые к бабке Еке являлись и грозились арестовать ее вместе с детьми.
— Нет их на месте, они еще до того, как метель разыгралась, ушли и не вернулись.
— Пусть в нашем селе больше и не показываются, если не хотят, чтобы их отдубасили. А детей с бабкой Екой в покое оставят!
— Ладно, ладно, все будет в порядке! — пообещал им испуганный Вукайло Длиннохвост.
А тут как раз являются те самые двое жандармов. Продрогшие, жалкие, носами хлюпают: они, мол, в засаде у соседнего села подстерегали одного пастуха, который на белок охотился.
— Ну и как, подстерегли? — осведомился начальник.
— Черта с два! Пургу подстерегли, а потом заблудились по дороге к селу. Слава богу, на заброшенную хижину наткнулись, в ней и укрылись. Замерзли начисто, вот что с нами было.
— Так вам и надо, не гонялись бы за детьми да старухами!
— Это нас староста науськивал, — стали оправдываться жандармы, — забери их да забери!
— Ну, от него вы отныне избавлены! — заявили крестьяне. — Скинули мы Крикуна, а на его место Джурача Карабардаковича поставили.
— Не признаю Джурача! Долой Джурача! — проскрежетал с дороги чей-то знакомый голос.
Все обернулись на шум. Староста торопливо бежал к жандармерии и крутил палкой в воздухе:
— Я тут старостой был, я и буду! Меня и господа жандармы признают!
— Что тебе от нашего признания, если тебя народ скинул! — проговорил Вукайло Длиннохвост.
— Какое мне дело до них! — проворчал староста.
— Сейчас посмотрим, какое тебе до нас дело! — воскликнули крестьяне, схватили старосту за шиворот, обмакнули в снег и пустили катиться вниз со склона.
Староста полетел кубарем под откос, словно снежный ком. Докатившись до подножия горы, снежный ком подскочил в воздух и — р-раз! — приземлился посреди дороги, разорвавшись как граната. Разлетелись в стороны снежные осколки, а из них целый и невредимый выскочил бывший староста и резво понесся по дороге.
— Эгей, держите его, бешеного! — издал убегающему старосте вдогонку устрашающий клич дядюшка Вук, потрясая в воздухе своим палашом, с которым он не разлучался ни на миг.
— Так как же, господа, обещаете детей наших не трогать? — возвысил голос новый староста, Джурач Карабардакович.
— Обещаем, всенепременно обещаем! — торжественно пообещал жандармский начальник, с опаской оглядывая толпу крестьян, снарядившихся как на войну.
— Ладно, тогда мы пошли на розыски детей! — сказал Джурач Карабардакович, и крестьянская армия рассыпалась мелкими группами и устремилась на поиски пропавших.
Пока в селе происходили все эти волнения, мы, прочно обосновавшись на мельнице у Дундурии, угощались на славу, веселились и слушали его бесконечные истории.
— Гуляйте, ребятишки, ешьте, пейте, песни распевайте на добрую славу о том, как женился дядька Дундурия!
С шутками и смехом всем скопом принялись мы под началом бабки Еки чистить жилище Дундурии и его мельницу от чердака до подвала.
— Эй, что это вы затеяли? — расшумелся дядька Дундурия. — Однажды я тут уже делал уборку.
— Когда ж это ты делал уборку, а ну-ка скажи? — заквохтала бабка Ека и точно конокрада просверлила дядьку Дундурию взыскательным жандармским взглядом.
— Да это… как тебе сказать, что-нибудь этак лет с тридцать или сорок назад, когда у меня новехонькая барашковая шапка куда-то запропастилась. Я тогда весь дом вверх дном перевернул…
— И как же шапка? Нашлась? — встряла любознательная Вея.
— Нашлась, душенька, да еще где!
— Где же?
— На моей собственной голове, душенька. Только я это руку к затылку почесаться поднес, чувствую, а под пальцами овечья шкура. Я прямо-таки поразился. Да что это такое? Уж не превратился ли я сам в барана? Дай-ка посмотрю! Пошел это я к омуту, заглянул в воду, а из воды моя башка торчит, а на башке новехонькая барашковая шапка.
— И ты, конечно, сразу в воду прыгнул, пока шапка не утонула? — осведомился догадливый Ея Кляча.
— В точности так я, мой милый, и сделал. Скок очертя голову в омут, а сам хватаюсь за голову и шапку свою — цап! Схватил и выловил. Вылезаю на берег, щупаю, а шапка насквозь мокрая. Значит, и правда была на той моей башке, которая из воды торчала.
Мы умираем со смеху, потешаясь над дядькиными приключениями, и лишь много лет спустя я начинаю понимать, что все это наш дядька рассказывал нарочно для того, чтобы нас повеселить. Не такой он уж был простак.
Взялись мы выбивать его толстенный зимний гунь, тут Дундурия снова взбунтовался:
— Да я уж его выбивал, что вам еще надо!
— Это когда ж ты его выбивал?! А ну-ка скажи, а ну-ка скажи?! — раскудахталась бабка Ека.
— Да что-то этак незадолго до первой мировой войны, когда я подрался на базаре с десятком барышников, торговцев лошадьми. Схватили они колья, дубины и палки и славно обмолотили ими мой гунь. Из него такая туча мучной пыли и пепла поднялась, что прибежали городские пожарные, думали, загорелось что-то.
— А что же ты, никого не измолотил? — поневоле вырвалось у Славко Араба.
— Как это никого! — весело гаркнул старикан. — Зажал я в кулаке толстенную жердь да как начал крушить все вокруг. Заодно с барышниками отчихвостил еще штуки четыре зевак, которые на драку глазели, а вместе с ними и одну глупую лошадь.
— А лошадь за что? — вылупился на мельника Икета.
— Пусть не смотрит на меня с упреком, будто я бог знает какой разбойник.
Перетряхивая и убирая мельницу, в одном старом соломенном тюфяке нащупали мы плотничий топор:
— Это что за топор, дядька Дундурия?
— Ого, как славно, что вы его нашли! — воскликнул хозяин. — Вот уже двадцать лет, как он исчез, а я-то думал, что это Крикун у меня топор украл. Раз десять я его уже за эту кражу отлупил, но, видно, придется еще проучить.
— А теперь за что? — удивились мы.
— За то, что оставил топор в моем тюфяке и он мне двадцать лет спину тер.
Чего только не попадалось нам в разных закутках мельницы: были тут и гвозди, и ножи, и ружейные пули, и даже грабли без ручки, и складное лезвие.
— Эгей, вот потому-то я последние сорок лет и не брился, что лезвие потерял, — произнес в раздумье мельник и закинул лезвие в омут. — Вот так, не было его сорок лет, пусть и дальше не будет, а если еще раз через следующие сорок лет найдется, может, я тогда передумаю и побреюсь.
Уборка была окончена, и мельник сказал:
— А теперь, ребята, спать пора. Ляжем сегодня пораньше, и с рассветом — все вместе в село.
— В село-о! — разочарованно протянули мы.
— Завтра в селе большой церковный праздник, народу на него соберется видимо-невидимо, тогда увидим, посмеют ли жандармы со старостой на глазах у всего общества тронуть вас. На клочки разнесет их народ, посмей они хоть пальцем шевельнуть.
На следующий день, поднявшись спозаранку, пошли мы на речку, хорошенько умылись и после сытного завтрака двинулись вниз по теснине в село. Впереди шел мельник Дундурия, прокладывая путь, за ним семенила бабка Ека, а за бабкой Екой шествовала вся наша команда. Из-за высоких снежных наметов выглядывали только наши шапки да платки бабки Еки и Вей.
Вышли мы на церковную площадь, и тут нас увидели наши домашние. Кинулись они нас обнимать, целовать и расспрашивать, где мы столько времени скрывались, что они уже отчаялись нас разыскать.
Тут к нам подошел наш школьный истопник Джурач Карабардакович, каждого подряд облобызал, а потом с достоинством провозгласил:
— Знаете ли вы, дети мои, что меня избрали сельским старостой и с этого дня, пока я жив, никто и пальцем к вам прикоснуться не посмеет.
