Ашир разделил свою бригаду на три группы — каждая ушла в своем направлении. Начался долгий и нелегкий сезон охоты. Сейчас, по прошествии многих лет, Ашир-ага и не помнил — как доставались ему архары. Помнил лишь: когда он возвратился в аул, то не порадовалась охотничьей добычей председательша Набат-дайза. Вызвала она Ашира к себе в контору, принялась легонько стыдить:
— Эх, Ашир-Ашир, а еще снайпер-фронтовик! Если ты и дальше так «метко» будешь стрелять, то наши бойцы в госпиталях поумирают с голода.
Аширу ничего не оставалось, как похвастаться убитым барсом.
— Набат-дайза — сказал он с достоинством. — Но разве беззащитные животные украшают стрелка-фронтовика? На войне я убивал зверей-фашистов, поэтому и здесь, в тылу, начал с хищников. Вы подождите немного — сейчас вернусь...
Ашир ушел и возвратился со шкурой барса. Бросил Ашир к ногам председательши белую в темно-коричневых пятнах шкуру. У женщины от удивления и радости даже глаза засияли, разрумянились щеки. Потрогала она шкуру, потом села на нее.
— Ашир, подари мне барсовую шкуру! Я тебе за нее все, что попросишь, то и сделаю.
— Берите, Набат-дайза, какой может быть разговор! — Ашир приподнял шкуру зверя и положил на плечо председательши. — А просьба к вам у меня будет такая. Помогите мне построить хоть маленькую глинобитную лачугу. Живем с женой и двумя детьми в кибитке. Кибитка старая, вот-вот свалится.
— Вий, Ашир! — обрадовалась председательша. — Да разве это просьба! Твою просьбу я выполню — и глазом не моргну. Завтра же пришлю к тебе двух ребят — они через неделю сделают тебе мазанку. Три комнаты хватит, Ашир?
— Конечно, хватит, Набат-дайза. Век буду вас помнить, если поможете с жильем.
— Жилье — не просьба, и не тот подарок, которым я тебя отблагодарить хочу за шкуру.
Набат-дайза удалилась и вскоре вернулась с охотничьим нарезным ружьем английской марки. Подала его Аширу. Он даже растерялся:
— Это вы мне?
— Да Ашир... Из этого ружья стрелял мой муж. Он погиб в сорок первом — ты знаешь. Ружье очень хорошее, муж всегда хвалил это ружье.
— Спасибо, Набат-дайза, — поблагодарил Ашир и, откланявшись, ушел.
Дома — тоже радость. Малыш-джейранчик, пока Ашир был в горах, совсем привык к жене и сыну Байлы. Прыгал, резвился-, бодался, хотя и рожек у него еще не было. Байлы визжал и смеялся от счастья: все норовил погладить джейранчика. А малыш не сопротивлялся — совсем ручной. Убегал он от Аши-ра только тогда, когда слышал блеянье козы в загоне. Джейранчик, подпрыгивая, несся к ней и лез под ноги, к вымени. Коза охотно принимала дикого малыша, лизала его палевую шерстку и ревниво большими масляными глазами смотрела на людей, словно хотела сказать: «Мой же он, чего вы его к себе тянете?»
Байлы шел седьмой год — он уже учился читать. И прежде чем раскрыть букварь, он обнимал за шею джейранчика, а потом уж заглядывал в книгу и читал по слогам, «ма-ма, папа». Козленок тыкался мордочкой в корки, словно сам хотел научиться, и Байлы от радости заливался колокольчиком. Кричал, смеясь: «Смотрите, смотрите — он сам читает!».
Ашир пробыл дома, пока не построили ему мазанку. Он, конечно, сам сооружал ее, в первую очередь — парни-подростки лишь помогали. А когда дом был готов, и семья переселилась в него, — Ашир вновь повел джигитов-охотников в горы. Теперь они уже знали все архарьи тропы, да и стрелять метко научились. Охота проходила удачно. Сам Ашир из заморского ружья стрелял без промаха, так что вторая вылазка в горы оказалась рекордной: до весны бригада сдала в сельпо, а оттуда в госпитали несколько десяток туш — архаров и джейранов.
После той удачной охоты бригада Ашира месяца два занималась перевозкой с пастбища шерсти. Работа, конечно, не охотничья — джигиты стыдились ее. Но война — есть война, рук мужских не хватает. Старикам, детям и калекам-фронтовикам приходилось заниматься не только стрижкой овец и перевозкой шерсти, но и уборкой овощей. Пропадая с утра до ночи в поле, юнцы вздыхали, ожидая того благодатного дня, когда вновь возьмутся за ружья и отправятся за дичью.
Наконец день этот пришёл: Ашира пригласила в контору Набат-дайза, сказала наставительно:
— Ну, что, мерген, отдохнул как следует, пора и за дело браться!
— Не отдыхал ни одного дня. Все время в поле.
— Знаю, знаю — это я так, по привычке, к слову. Сейчас, конечно, не до отдыха. Вот война закончится, побьем фашистов, тогда и отдохнуть можно будет. А пока так. Иди к бухгалтеру — получи деньги и отправляйся со своей бригадой в Ашхабад. Купите билеты, сядете в поезд, доедете до Чарджоу, там пересядете на пароход и плывите до самого Нукуса. Зайдешь в райисполком — там скажут, чем вам заняться.
Поехали охотники из родного аула за тридевять земель. Сутки добирались до Чарджоу, тресясь на жестких полках почтового поезда. В Чарджоу еще двое суток просидели на лавках речного вокзала: ожидали пока подготовят в рейс небольшой пароходишко «Обручев». Наконец, поднялись на палубу. Пароход оказался грузовым судном — нет в нем кают, кроме капитанской, и матросского кубрика. Сложили охотники ружья в кубрик, а сами разместились на палубе: благо лето на реке — на свежем воздухе плыть куда лучше, чем в темном кубрике. Капитан парохода сразу же проникся уважением к Аширу. Начал рассказывать о коварстве реки Амударьи, о зарослях — дженгелях, в которых водится всякое зверье, вплоть до тигров. Рассказывая, жалел:
— Повыбили, пораспугали зверье на Аму-реке в эти три года, пока идет война. Раньше тут, как в сказке было. Помнится, ведешь свой кораблик вдоль берега, а над тобой.то утки, то серые гуси летят. А однажды прибило нас к самому бережку — сели на мель, снятся никак не можем. Ни одного пароходика поблизости не видно, чтобы помог — тронул мой кораблик с места. Что делать? Выгрузились на берег, постель вынесли. Ночь пришла — костер разожгли. Сидим, разговариваем о том, о сем, а больше гадаем — сколько нам дней придется на мели просидеть, пока река русло изменит и сама с мели нас сбросит. И тут встал один из наших матросов, отправился в дженгеди по своему делу. Вдруг слышим душераздирающий крик и звериный рев. Мы за ружья схватились, открыли стрельбу. Отогнали зверя. Оказывается, тигр подходил к нам, почти к самому костру. Чуть было не напал на матроса, который отошел от костра. Но, слава аллаху, испугал только, не кинулся... Да, брат, места тут глухие были, — сожалея продолжал капитан. — Тигры, как кошки, рыскали по дженгелям — охотились на кабанов, на благородных бухарских оленей. Сейчас-то олени все ушли к Аралу, на свой олений островок — там им спокойнее. А тигры поднялись в верховья реки, на Вахше в тигровой балке только и водятся.
Вот так и плыли — беседовали о войне и охоте. И с чего быне начинали разговор — заканчивался он тем, что понаделала бед война, истребила не только миллионы людей, но еще больше зверья и птиц. Вся планета расплачивается — и все из-за зверства фашистской нечисти.
Пока плыли вниз по течению — ни разу не причаливали к берегу. Шли ровно, держась фарватера, который все время петлял, уводя пароход то к левому, то к правому берегу. У поселка Тахиаташ наблюдали сказочную картину. Стадо оленей, преследуемое то ли охотниками, то ли волками, выскочило к берегу и бросилось в мутные коричневые волны. Ашир по привычке схватился за свое нарезное ружье, и джигиты бросились к ружьям, но капитан недовольно скомандовал:
— Отставить! — И чуть мягче стал наставлять: — Охотник — не волк, и не пособник волкам — это запомнить надо на всю жизнь. Да и сердце у охотника не должно ожесточаться до волчьего — всегда должно оставаться человечьим.
— Вы правы, товарищ капитан, — согласился Ашир, опуская ружье.— Такая жизнь у нас, что иной раз забываешь свое истинное назначение. И если говорить по правде, то давно мы уже охотимся не ради спортивного интереса, а ради того, чтобы людей мясом накормить, не дать им пропасть с голода.
В Нукусе бригада Ащира высадилась, попрощалась с капитаном. С пристани охотники отправились в потребсоюз. Еще день просидели и переночевали на мешках под навесом, а потом на полуторке выехали в дженгели — охотиться на фазанов.
Очень ясно, словно это было вчера или неделю назад, Ашир-ага вспомнил берег Амударьи, заросший дженгелями, легкий рассвет над рекой и холодок от тяжелой, коричневой амударьинской воды. Когда переправлялись в лодках на остров — было тихо, только вода под веслами всплескивала, а потом вдруг дженгели огласились птичьими голосами. Как самозабвенно, как радостно пели дикие птицы, встречая наступление утра! Сколько надежд возлагали они на синий рассвет и на желтое теплое солнце! Было в их голосах довольство своей птичьей жизнью и наивное спокойствие. «Слава солнцу! — кричали друг дружке. — Мы живем на широкой могучей реке, в непроходимых зарослях. До нас никому не добраться. Тат давайте же будем славить жизнь, приветствовать свет и солнце, любить и выводить цыплят!» Разве могли они предполагать, глупые, наивные птицы, что где-то гремит в миллионы стволов война, льется кровь, гибнут и голодают люди. И всюду недостает мяса. Разве они могли думать, что вот сейчас, когда они голосисто славят доброе пробуждение жизни, к их гнездам подбираются в лодках охотники с ружьями?! Многие из птиц так и не поняли, что произошло, когда в безмятежный покой дженгелей и мирное птичье пение полетела дробь, сопровождаемая громом стрельбы.
