— Вы подпишете?
— Я присягу давал,— отрезал пленный.
— Вам дать? — спросила она соседа.
— Уматывайся!
— А как вы?
— Предателем не был!..
Растерянная неожиданным сопротивлением людей, стоящих уже у смертельной черты, Иванна дошла вдоль проволоки до Зубаря и, узнав его, отшатнулась. До чего же изменился этот бравый командир, еще недавно такой веселый и разбитной! Голова его была замотана грязным бинтом, щеки запали, скулы поросли жесткими волосами.
— Признали, невеста? — криво усмехнулся Зубарь.
— Возьмете декларацию?
— Быстро же вы перекантовались, пани Иванна,— сказал Зубарь,— из студентки советского университета да в гитлеровские подлипалы...
— Вы ошибаетесь,— тихо ответила Иванна,— студенткой советского университета я никогда не была. Меня Туда не приняли.
— Врете! Были! Человек из-за вас кровь пролил, а вы... Эх!
В это время к Иванне подошла одна из дам-патронесс.
— Дайте я вам помогу. Я еще в первую мировую войну около Ярослава уговаривала пленных царских солдатиков. У меня есть опыт. Дайте мне портфель.— И, приняв от Ставничей портфель, дама сказала властно Зубарю: — Берите декларацию, пока не поздно. А то будет плохо!
— Танцуй отсюда к чертовой матери... Кикимора! — бросил Зубарь и повернулся к даме спиной, покрытой лохмотьями гимнастерки.
Его соседи заулыбались.
Посрамленная дама-патронесса нервно возвратила Иванне портфель, а сама вернулась к игуменье и стала ей что-то зло доказывать, кивая в сторону военнопленных.
Глаза Ставничей напрасно искали за колючей проволокой людей с надломленной волей. Вот ей показалось, что другой пограничник, светловолосый крепыш с зелеными петлицами на гимнастерке, как-то странно, незаметно от товарищей подмигнул ей. Ставничая радостно подвинулась к проволоке и молча протянула крепышу декларацию.
— А какой аванс мне будет, пани монашка? — спросил тот.
— За что аванс? — с недоумением спросила Иванна.
— Ну, за предательство. Больше, чем Иуда за Христа получил, али меньше?
Иванна отпрянула. Ветер вырвал из ее рук листок декларации и закружил его над стенами колючей проволоки. Подавленная не то решительностью пленных, не то укором Зубаря, она сделала два шага в сторону, и тут взгляд ее столкнулся с грустными глазами капитана Журженко.
Он стоял, прильнув к проволоке и опираясь на кусок обломанной доски, в ТОЙ же самой, теперь уже сильно загрязненной полосатой больничной пижаме, в какой его поймали в монастырском саду. Грусть и презрение прочла в его взгляде Иванна.
Она попыталась было протянуть декларацию капитану, но Журженко, отстраняя листок движением руки, спросил:
— Так что же радостного принес вам ветер с запада, панно Иванна? Эту сутану и потерянную молодость?
Иванна молча мяла в руках декларацию. Она не могла поднять глаз от стыда -за то, что по ее вине капитан попал за эту ограду.
— Хотя вы причинили мне много горя, капитан,— словно оправдываясь, сказала она очень тихо,— но я не сержусь на вас. Поверьте! Христос учил нас прощать обиды даже врагам и грешникам...
— О каком горе вы говорите? — прервал ее Журженко.
— Не будем об этом,— с волнением ответила Иванна.— Зачем вспоминать прошлое? Подпишите лучше, мы сможем облегчить вашу участь...
— Вы ошибаетесь, Иванна. Нам перекантовываться труднее.
Желая хоть сколько-нибудь скрыть смущение и уйти непосрамленной, как дама в черном, Иванна протянула декларацию и стоявшему рядом французу. Она сразу узнала Эмиля Леже и вспомнила трагическую сцену на вокзале, слезы его жены, голубоглазого ребенка в коляске.
— Мерси бьен[13],— гордо ответил Леже.— Я по-вашему не знаю...— И ои демонстративно отошел от проволоки.
Как стая потревоженных ос, спускались по мощенной круглыми булыжниками улице из Цитадели к главному почтамту «благотворительницы».
— Какая наглость! — ведя под руку игуменью Веру, говорила с возмущением та, которую Зубарь назвал кикиморой.— Еле-еле душа в теле, а еще огрызаются!
— Ужас, ужас! — согласилась игуменья.— Такие фанатики! Мне их совсем не жалко, но его высокопреосвященство настаивает, чтобы мы не прекращали опекать их. Он верит, что кто-нибудь раскается. А разве такие на это способны?
Возле ворот, пропуская делегацию, Каблак в новом мундире поручика полиции подошел к Иванне.
— День добрый, панунцьо!— сказал он, козыряя.— Как поживаете?
Еще на монастырском подворье, когда она увидела Каблака в каком-то доморощенном мундирчике со знаками различия, сделанными наспех, Иванна удивилась тому, как быстро перевоплотился этот оборотень.
Сейчас же, взглянув на его нагловатое лицо и нарядную, хорошо пригнанную униформу, Иванна сказала напрямик:
— Матерь божья! Как же это вы так быстро сумели... перекантоваться?
— Панно Иванна плохо знает меня,— нисколько не смутился Каблак.— И в университете я был в этом мундире, как человек-невидимка. И вся история с отказом в поступлении в университет — то буйда, цирк! То жених панны и мой приятель Ромцю попросил меня сыграть эту комедию. И очень хорошо, что вы не были зачислены. Посудите I; сами: университету пшик, а у вас хлопот меньше.
— Все это подстроил Ромцю? Боже! — в ужасе протянула Иванна. До нее только сейчас дошел смысл циничного, откровенного признания Каблака.
— А вы не огорчайтесь, панно Иванна,— усмехаясь, утешил ее Каблак,— никто не станет вам засорять мозги всякими марксизмами-ленинизмами. За работу в нашем подполье митрополит даст Роману хороший приход или устроит его в капитуле. Будете жить припеваючи. Все бывшие студентки только позавидуют вам.
Иванна долго не могла опомниться от того, что узнала от Каблака. Как нагло и подло ее обманули! Как может существовать такая низость среди людей, проповедующих слово божие? Возвратившись в монастырь и придя в свою келью, она попробовала было молиться, стала даже на колени перед иконкой пресвятой богородицы, но молитвы не получалось; скорбный лик девы Марии расплывался, как в тумане, а за ним ясно вырисовывалась паутина колючей проволоки, а за нею вереница истощенных лиц, Зубарь, пограничники, Журженко. Но как понимать то, что сказал ей Зубарь: «Студентка советского университета»? Разве была она ею когда-нибудь? А надпись на стене бастиона? Или полный укоризны взгляд Журженко, которого она, ПО существу, выдала? Как все это страшно! Кругом чужие, даже Герета и тот предал ее. Скорее повидать татуся! Рассказать ему все».
Придя к этой мысли, она попросила у игуменьи разрешения отлучиться от монастыря. Иванна не шла, а бежала на окраину города. У священника церкви святой Пятницы на Балоновой улице отца Ивана Туркевича обыкновенно останавливался отец Теодозий. Однако старенький священник, который когда-то был одновременно и учителем закона божия в гимназии Кукурудзов, сказал ей, что Став-ничий, правда, побывал у него, но собирался остановиться у пастыря церкви Петра и Павла, Евгена Дудкевича, в его доме на Лычаковской улице.
Иванна зашла на уютный погост древней церкви, окруженный тенистым садом. Она задержалась у стены, в которую была вмурована надгробная плита какого-то из молдавских господарей, бывших ктиторами этого храма. На плите виднелся гербовый щит с головою быка, луной й солнцем и зубчатой короной, а под ним надпись:
СОЛНЦЕ МІСЯЦЬ І КОРОНА
СIЯ ТРОЙЦЯ НАША ОБОРОНА...
Машинально прочитав старинную надпись, Иванна задумалась: «Разве способна помочь эта «тройця» тем несчастным, что томятся за колючей проволокой Цитадели? Люди могут помочь им, а никакие короны и небесные светила»! Она вышла на улицу и, дойдя до остановки, вскочила в маленький трамвай, который мчал от Замарстинова к центру. Первый вагон был полупустой, и на боку у него виднелась надпись: «Hyp фюр дойтче унд фербиндете» — «Для немцев и союзников». Зато второй, предназначенный оккупантами для местных жителей, был набит до отказа. Иванна попыталась протиснуться с подножки внутрь. Ей дал дорогу элегантный итальянский офицер-берсальер с пышными перьям'и на головном уборе. Его усиленно зажимали со всех сторон, но он держал себя по-джентльменски. Тогда какой-то пожилой львовянин, сидящий у окна, должно быть бывший австрийский вояка, побывавший в итальянском плену в первую мировую войну, сказал берсальеру по-итальянски:
