— Но русские лишились нашей помощи.
— А чего вы о них заботитесь? — вскипел Паррот. — Чем больше русские потеряют, тем больше выиграем мы.
Макдоннел машинально приминал большим пальцем горящий табак в трубке, не чувствуя боли.
— Значит, в июне тысяча девятьсот сорок второго года нас вывели в Баренцево море сознательно на расстрел, чтобы показать, что конвои себя не оправдывают? Да ведь такое самому дьяволу во сне не приснится. Это низкое предательство прежде всего в отношении своего народа. — Макдоннел обхватил голову руками и вскочил на ноги. — Чудовищно! Легенда с «Тирпицем» придумана для отвода глаз. Вы вывели нас в море с целью погубить, ради дипломатических уверток.
— Мистер Макдоннел, я действовал по приказу, я не был осведомлен, почему именно нас отозвали тогда домой. Я не рассуждал. Приказ есть приказ. Но вы сейчас поступаете по своему усмотрению и, вопреки военной науке и законам войны, решили осуществить свой собственный тактический маневр. Могу вас заверить, что ваше безрассудство кончится плохо. Вы обрекаете свою команду на жалкий конец, и вот вас-то матросы не поблагодарят. Ведь в случае повреждения и потопления парохода каждый моряк получил бы десять месячных окладов жалованья.
Макдоннел свирепо двигал нижней челюстью.
— Сэр, заверяю вас, что капитан третьего ранга командир погибшего миноносца сэр Паррот будет в целости возвращен британскому военно-морскому флоту.
Это было слишком. Намекать на то, что Паррот — командир без корабля, что он гость на этой паршивой посудине, что он должен подчиняться этому шотландскому извозчику…
— Я устал и прошу оставить меня.
— Устраивает ли вас эта каюта? Довольны ли вы питанием? Нет ли у вас каких пожеланий? — с ледяной учтивостью допытывался Макдоннел, и Паррот чувствовал себя жалким пленником.
— Да, благодарю: питание первоклассное, каюта роскошная и доктор отличный парень.
Провожая ненавидящими глазами фигуру капитана, Парроту хотелось крикнуть вслед, что за всю службу на флоте он не ел такой мерзости, что доктор не смыслит в медицине и что он капитана Макдоннела не пустил бы даже на порог своей каюты.
Паррот тяжело вздохнул. Ему вспомнилась его комфортабельная командирская каюта, обставленная мебелью красного дерева, с десятком вышитых его женой, подушечек, вязаных скатертей, коллекция трубок на письменном столе, семейные альбомы, домашние безделушки. Какое счастье стоять на капитанском мостике или шагать по палубе корабля, где ты хозяин, где каждое твое слово — закон! Паррот всегда скучал на земле, и даже свою Эллен и детей он больше любил вдали от дома, на корабле, думал о них с нежностью; их фотографии глядели на него и со стен и с письменного стола. Все это сейчас на дне моря. Кто из его помощников и команды остался в живых? Паррот не имел возможности оставить корабль последним: взрывом его катапультировало вместе с мостиком. Он помнит удар и взлет, дальше — мрак. Очнулся на этой посудине.
Командир миноносца зарылся головой в подушку, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать.
Теперь плавание походило на прогулку в мирное время. Так, по крайней мере, казалось Антошке. Порой налетали снежные заряды, туманы, ненадолго высовывало из-за окоема свою светлую макушку солнце, все чаще в море вдруг возникали остроконечные небольшие ледяные глыбы. Это были айсберги, но они вовсе не походили на горы, скорее на обломки больших льдин. Антошка из учебников знала, что большая часть айсберга находится под водой, а на поверхности торчит только вершина. На солнце они казались чисто промытыми и отливали голубым пламенем. Ночью в разрывах облаков, походивших на черные колодцы, всплывали звезды, и не одна-две, а много, — они словно толпились в небесном колодце, и каждой хотелось взглянуть на земной океан.
А море, холодное, сизое, гудело день и ночь.
Сменившись с вахты, офицеры не спешили идти спать, а собирались в кают-компании, играли в карты, раскладывали замысловатые пасьянсы, заводили патефон, собирали «кубики для взрослых», как окрестила Антошка мозаичные картинки, и потягивали через соломинку виски с содовой водой.
Играя в карты, никто не стремился выиграть, мозаику не складывали до конца, патефон не слушали, пасьянс ни у кого не получался. Но, взвинченные бессонной ночью и вином, по всякому поводу спорили, и часто готова была разгореться ссора, если бы не присутствие в каюте детей и этой милой русской женщины, которая много понимала, мало говорила и, по единодушному мнению всей кают-компании, была «отличным парнем».
На этот раз предметом спора был доктор Чарльз, вернее, нарушение им морской традиции — курить трубку. Он курил сигареты, курил много, одну за другой, и уверял, что это тоже традиция, но традиция семейная. Капитан в каюте, как всегда, сосал пустую трубку.
— То, что наш доктор не курит трубку, — это не беда, но то, что летчики решили сделать трубку своей традицией, — это никуда не годится, — сказал он.
— Да, да, — подхватил мистер Роджер, — они даже подали запрос в парламент, чтобы признать за ними это право.
— Но ведь авиация — это то новое, что ломает ваши традиции, — вмешалась в разговор Елизавета Карповна, — с этим нельзя не считаться. Подводных лодок раньше не было, однако вы причисляете подводников к своей семье, разрешаете им курить трубку.
— Они связаны с морем, — возразил капитан.
— А знаменитые «Каталины» — летающие лодки?
— Это летучие мыши, — заметил мрачно старший механик, обычно молчаливый, — ни птицы, ни звери. Мы их относим к авиации, так как они садятся на воду только в случае опасности или повреждения.
— Миссис Элизабет, чтобы понять англичанина, надо знать его традиции, — сказал доктор. — Каждая из них имеет глубокий смысл и уходит своими корнями в века. Возьмите, например, такой обычай: моряки британского флота получают свое жалованье в бескозырку, держа ее левой рукой.
— Правой удобнее, — резонно заметила Антошка.
— Но ни один британский моряк не нарушит этого обычая. Наш прославленный флотоводец Горацио Нельсон не мог получать свое жалованье правой рукой; он потерял ее в бою при Санта-Крус. С тех пор, почти полтора века, моряки в честь нашего славного адмирала получают деньги левой рукой.
Елизавета Карповна пожала плечами:
— Может быть, это и имеет какой-то смысл, но мне кажется, что адмирала Нельсона следовало бы почитать прежде всего за доблесть и мужество.
— Наши традиции — это незыблемость британской империи, это самая совершенная демократия, при которой король уживается с парламентом. Британские традиции — это наши меры весов, длины и объема, это наша денежная система, которая обеспечена золотом, как ни одна валюта в мире; традиция — это наш спикер в красной мантии в палате общин. Все это дорого моему сердцу, моему представлению об англичанине, — рассуждал доктор. — Вам, русским, трудно понять; вы поломали все традиции, вы хотите, чтобы люди в вашей стране были похожи друг на друга, как куриные яйца одно на другое.
Елизавета Карповна рассмеялась:
— Довольно примитивное представление о советском человеке.
— Вы коммунистка? — в упор спросил ее доктор.
Антошка насторожилась. Сейчас мама должна будет сказать неправду, чтобы не испортить англо-советских отношений.
— Да, — спокойно ответила Елизавета Карповна.
— И у вас нет выбора. Вы можете быть или членом коммунистической партии, или беспартийной, никаких других партий в вашей стране нет. Разве это демократия? — спросил мистер Чарльз.
— У нас в стране было когда-то много партий, и народ выбрал себе одну-единственную — коммунистическую, выбрал право самому распоряжаться своей судьбой и за это право бился много лет и сейчас бьется, — ответила Елизавета Карповна.
Антошка ликовала. Мама очень хорошо ответила. И не побоялась сказать, что она коммунистка.
— Эта война воспитает другого человека, — вступил в разговор Джофри, — после войны народы всех стран поймут, что такое английская демократия, и, отвернувшись от фашизма, примут за образец нашу форму правления.
Елизавета Карповна развела руками.
— Это тоже в духе британской демократии — считать, что другие народы должны жить по вашему образцу?
— Я решительно не согласен с вами, мистер Джофри, — вскочил доктор и зашагал по каюте. — Война не воспитывает. Война развращает, учит людей убивать и бездельничать.
— Мне кажется, — мягко улыбнулась Елизавета Карповна, — что война прежде всего испытывает — испытывает каждого человека, силу и способность каждого государства, в войне проверяется дружба народов и несокрушимость крепостей, незыблемость традиций. Все проходит испытание во время войны.
