Я мотаю головой, но мысли не отгоняются. Им хоть бы что. Зато Кира Ильинична окликает меня:
– Пудякина!
И потом снова:
– Пудякина, к тебе же обращаюсь!
Я Пудякина Валентина Николаевна. Мой папа, пока не пропал, работал на заводе. Он был мастером. «Не может, не может быть», – уговариваю я себя. Но уже поздно себя уговаривать. Николаша может быть моим отцом – всё совпадает.
В классе горит яркий свет, он делается всё ярче. Головы моих соучеников отбрасывают тёмные тени. От Киры Ильиничны тоже падает чёрная тень, она взмахивает руками, и тени начинают кружиться – быстрей, быстрей, быстрей. И сквозь эту пляску пытается прорваться металлический голос Киры Ильиничны:
– Проверим, как дела у наших аутсайдеров. Они не едут – им тем более важно заниматься дома! Пудякина совсем завяла…
И сразу же я слышу, как она говорит:
– Совсем, совсем завяла. Это голодный обморок…
– Они что, впроголодь живут? – спрашивает наш гимназический врач, а ещё кто-то в расстановку ей отвечает:
– Не наш, конечно, контингент, но почему так сразу – впроголодь?
А дальше всё сливается в один клубок, и я не различаю, где чей голос.
– Вы что – про контингент? Это сестра Миши Пудякина! Он же на стенде у нас висит, на первом этаже.
– Висит-то он висит, а здесь у меня тоже ходил прозрачный…
– От напряжения! Им же тянуться надо! Им же не как остальным, им не на «пять» – на «шесть», на «десять» учиться надо… Вот вам и обмороки…
– Сейчас ведь все хотят пробиться в люди… Как же, здесь ведь элитная гимназия!
– А что там за семья?
– Мама одна. Художница.
– Ну, как художница… Не то чтобы известная художница… Вот помните, у нас на входе делали панно? Там тоже одна Пудякина была…
– Да, женщина была – на мальчика похожа…
– На мальчика с длинным хвостом…
– Ну да… Ещё наверху всё время, под потолком… Там вроде она одна только рисовала – на лестнице, туда мужики не лезли…
– А кто бы удержался из них? Я говорю, она такая худенькая…
– Что, тоже худенькая, как дочь? Небось, работает на одну плату за гимназию.
– А в доме есть нечего…
– Подумать только, голодный обморок случился. И прямо на моём уроке.
– Тоже мне элитная гимназия…
– Нет, что вы! Я дома у них была. Они не голодают… Миша учился в моём классе…
– А что вы пошли к нему?
– Я всех решила посетить… Знакомилась. Так легче с ними потом… Мне, кстати, у Пудякиных больше всех понравилось…
Кто-то хихикает.
– Нет, дело не в том, что в однокомнатной живут. Как-то у них спокойно себя чувствуешь…
Я соображаю: это говорит Мишкина классная, Галина Васильевна. Больше к нам никто из гимназии не приходил.
– Чистенько у них, и дома, по крайней мере, всегда есть щи…
«Щи!» – спохватываюсь я. И сразу вспоминаю дымящиеся щи в нашем подъезде. «М-м-м», – мычит от счастья Николаша. Это мой отец. Капуста с луком оседают в бороде, он не замечает. Гимназический врач хлопает меня по щекам – не увернёшься. Слёзы выбивает из глаз. И я реву от души, беззвучно – точно краник открыла. Два краника в глазах. «Ой, мамочка!»
Мама гладит меня по щеке. За мамой сбегали. Гимназия совсем рядом с городской администрацией. Мы с мамой едем домой, она укладывает меня в кровать. Толик уже дома. Я слышу, как мама им командует. Вместе они что-то разогревают и жарят котлетки. Толик приносит тарелку в комнату – надо кормить меня. Он серьёзен – мама дала задание, надо его выполнить. Он не понимает, как это я не хочу котлетку. Мама убежала обратно в администрацию. Они там сдают панно. Толик говорит:
– Мама просила глядеть, чтоб ты не вставала.
Когда ещё можно спа-а-ать? Мне спится сладко, я сладко плачу во сне. Мне очень тепло. Я точно освобождаюсь от тяжёлой болезни… Потом, потом подумаю, что с этим со всем делать…
«С чем?» – спохватываюсь я и сажусь на кровати. И уже не понять, как я могла спать спокойно, если Николаша – мой отец. И Толику он тоже отец, и Мише. Что будет, когда они узнают? Что будет, когда узнает мама?
А может, ещё нет? Мне хочется срочно узнать наверняка. В кухне позвякивает посуда – Толик хозяйничает. Он умеет варить макароны. Мама придёт – а стол накрыт. Мне не лежится. С тумбочки я беру фотографию: мама, папа, Мишка, я и Толик-гусеничка. Надо найти Николашу и поглядеть: похож, не похож?
Одеваюсь, беру с вешалки куртку… Тихо-тихо-тихо проскальзываю в коридор, открываю дверь…
Наташа отшатывается от стены. В руках у неё чёрный маркер, на стене свежая надпись: «Наташа моя короле».
– Это ты сама? – изумляюсь я. И, видя Наташкин испуг, понимаю: – Ты всё – сама?
Все объяснения в любви, обезобразившие наш подъезд, написаны ею собственноручно.
Ей в это время никто не мешает. Я в гимназии, Толик один не выходит. Взрослые, кто работает, – те на работе. Тётя Анжела учится готовить по телевизору, сидит перед экраном. Дядя Гена, если он дома, лежит на диване, отдыхает. Они оба думают, что Наташа выходит гулять во двор.
Наташины глаза делаются больше, шире. Она не может ни слова сказать, ни с места сдвинуться от испуга.
– Наташа, зачем ты? Ну, скажи!
Наташа хочет на месте исчезнуть. Она сутулится ещё больше, хлюпает толстым носом и вытирает его рукой, в которой зажат чёрный маркер. На щеке остаётся след. Как раньше никто не догадывался, что она пишет сама?
Я обнимаю её, она плачет, как я сегодня в гимназии. Какой сегодня… день плача. Я обещаю Наташке, что никому ни слова не скажу. Тащу её к нам – как её отпустишь?
Вечером мама возвращается с работы и приносит ту самую фотографию: она, папа, Миша, я, Толик-гусеничка. Видать, я выронила в подъезде и от неожиданности не вспомнила про неё.
– Я нашла это у нашей двери, – говорит мама. – У нас только одна такая фотография, где мы все пятеро вместе.
Но выяснять, кто бросил фотографию на пол в подъезде, мама не берётся. Она устала, ей хочется спать.
Назавтра в гимназию я иду с опаской. Нам говорят: «Кто собирается болеть, тот может отправляться в простую школу. Вас предупреждали, какие у нас здесь нагрузки».
Хотя бы на уроки успею вовремя. Мы с Толиком выходим заранее. Он в школу побежит, а я на остановку.
Воздух холодный, под ногами ледок. Дворник долбит этот ледок ломом.
– Здравствуй, дворник Алик! – говорит ему Толик. – Дай мне, пожалуйста, немножко поработать.
Толику трудно удержать лом. Он корябает лёд и так и эдак. Дворник рад случаю передохнуть.
– Нет деток, – говорит он, точно мы только что его об этом спросили. – Один Алик остался.
Он забирает у Толика лом, но, перед тем как начать долбить, смотрит ещё на чистое, ясное небо.
– Скоро зима, – говорит нам дворник. – Русская зима – тяжело. Я никак не привыкну. Сильно холодно. Нельзя – чтобы так холодно. Но и домой ехать нельзя.
– Почему – нельзя? – спрашиваю.
– Дома больно жить, – говорит дворник. – Жена была, детки были. Дом был хороший. Бомба упала – всё, ничего нет…
– У вас была война? А где ты жил? В Чечне? – тормошит его Толик.
А я от неожиданности вспоминаю Мухина, как он вот так же спокойно сказал мне: «Я умный». Это само собой. Небо над головой, а под ногами лёд. Мухин умный. А у дворника всех убили.
Мне трудно сосредоточиться на английском. Дворник Алик выучил русский, и теперь он говорит на двух языках. И я выучу английский. Но сейчас у меня каша в голове. Николаша – мой отец. Наташа сама себе признаётся в любви – расписывает весь подъезд чёрным маркером. У дворника Алика, оказывается, бомбой убило семью. А я вчера потеряла сознание прямо на уроке. Кира Ильинична решила, что это был голодный обморок. И она думает теперь, что мы живём впроголодь и мне не место в элитной гимназии.
Кира Ильинична загадочно смотрит на меня. И в глазах что-то мелькает… доброе. Наверно, мне кажется. Она так на меня ни разу не смотрела. Она просит зайти к ней после уроков.
– Девочка, – она сдержанно улыбается и вдруг неловко обнимает меня. – Девочка, спонсор нашёлся. Ты едешь в Англию.
– Какой спонсор? – не понимаю я.
Она машет рукой.
– Тебе не надо знать. Люди, которые занимаются благотворительностью, часто хотят остаться неизвестными. И нам с тобой не важно, откуда эти деньги, как они были заработаны. Главное, что есть люди, готовые помогать одарённым детям.
Мне не верится, что это наша чопорная англичанка. Она тормошит меня:
– Зря ты страдала! Ведь надо же, какие у нас были переживания, до обморока!
Она, оказывается, думает теперь, что я упала в обморок, потому что очень хочу поехать в Англию. Вот стыдно-то! Поддразнивала она меня этой своей Англией и думает, что я повелась. И как повелась!
И Мухин тоже думал, что я переживаю… Как он сказал – «Мы ещё будем с тобой в Англии».
– А Мухин едет? – спрашиваю.
– Нет, может поехать кто-нибудь один. По уровню вы идёте где-то наравне. И я решила: если уж ты так переживала…
