— Грэм, кажется, уже заснул.
— Будь покоен. Этот и стоя заснет.
— А лошади спят стоя.
— Будто?
— Ага. Я по телевизору видел.
Всё новые и новые звуки: шуршанье, шелест, еле слышное попискивание.
— Кофе хочешь?
— Еще кофе?
— Кофе — замечательная вещь, — сказал Уоллес. — Дома мне не дают.
— Брось, давай спать.
Долгое молчание.
— А здорово так жить, — сказал Уоллес. — Ни от кого не зависишь, верно?
Ответа не последовало.
Уоллес и спал и не спал. На какое-то время он заснул крепко, но теперь опять смутно ощущал и окружающий лес, и жару, и ветер. Он весь взмок от пота. Правду сказал Грэм насчет спальных мешков и печек. Уоллес чувствовал, что его посадили в духовку, к тому же правый бок болел, точно был весь в синяках. Он вырыл для правого бока ложбинку, но во сне, наверно, куда-то сдвинулся. А главное, он никак не мог до конца проснуться. Ему было очень скверно, очень неудобно, но туман в голове не давал встряхнуться и что-нибудь предпринять.
Наконец он с усилием открыл глаза и уловил какое-то слабое мерцание. Как будто пахло метиловым спиртом. Как будто он даже увидел Грэма.
— Это ты? — спросил он.
— Я, — сказал Грэм.
— Что ты там делаешь?
— Варю кофе.
Уоллес приподнялся и сел, тяжело отдуваясь. Голова у него кружилась.
— Зачем ты варишь кофе?
— Пить очень хочется. На тебя сварить?
— А который час?
— Двадцать минут второго.
— Пожалуй, выпью.
Уоллес стянул спальный мешок с плеч и почувствовал себя лучше.
— Двадцать минут второго?
— Да, примерно так.
— А Гарри спит.
— Будь покоен, — сказал Грэм. — Этот заснет где угодно.
Уоллесу послышалось в этих словах что-то знакомое, но, где он их слышал, он не мог припомнить.
— А странно ночью в лесу, правда? Темно ужасно.
— И шумно. Я слышал, как упало дерево. Совсем недалеко отсюда. От этого я и проснулся.
— Все ветер.
— Ну да.
— Жарко до черта, верно?
— Да уж, не холодно. А вода страшно долго не закипает.
— Тоже, наверно, ветер виноват.
— Я уже два раза подливал спирта, — сказал Грэм.
— А крышкой котелок закрыл?
— С крышкой не видно, когда закипит.
— Ты все-таки закрой, а то не закипит до скончания века.
— Куда-то крышка девалась, не найду.
— А ты нащупай. Где-то она там. Зажги фонарик.
— У меня батарейка села. Свинство! Я им почти и не пользовался. Наверно, подсунули неисправную. Ой, что я сделал! Опрокинул бутылку со спиртом!
— Идиот! — воскликнул Уоллес. — Скорей поднимай, а то весь вытечет.
— Ничего, там пробка. — Грэм пошарил в траве, чувствуя себя дураком, и вдруг сказал: — Черт!
— Ну, что там еще?
— Нету пробки, вот что. Наверно, выскочила.
— Как она могла выскочить? Нет, честное слово…
— Горит! — взвизгнул Грэм.
Синий огонек скользнул от спиртовки вверх между камнями прямо к бутылке, которую он держал в руке, или так, по крайней мере, ему показалось. Все произошло до того быстро, что это мог быть обман зрения. С испугу Грэм отшвырнул бутылку. Из горлышка ее, как из шланга, выплеснулся огонь.
— Ой, ой! — заорал Уоллес, срывая с себя спальный мешок. — Гарри, Гарри, проснись!
Они пытались затоптать огонь, но ноги были босые, а ботинки куда-то запропастились. Они пытались задушить его спальными мешками, но он, казалось, был повсюду. Гарри никак не мог выбраться из мешка, не мог найти молнию, и несколько страшных секунд между сном и явью ему казалось, что он дома, в своей постели, и дом вокруг него охвачен пламенем. Действительность ускользала от него, он только чувствовал безумную тревогу. Грэм и Уоллес в панике метались с места на место, чуть не плача, бессмысленно бросаясь на все расширяющуюся огненную дугу. Каждый взмах их руки, казалось, раздувал пламя, гнал его дальше, подкармливал.
— Гасите его! — кричал Грэм. — Гасите!..
Темноты уже не было. Был трепещущий мир из древесных стволов и изогнутых сучьев, из камней, кустов и побегов, из криков, ветра, дыма и безумного страха. Все случилось так быстро. Это было ужасно!
— Гасите его! — орал Грэм.
Гарри вырвался из спального мешка, уже понимая, что сколько ни сбивай огонь, его не погасишь, что нужно принести воды из ручья, но у них не было ничего, кроме котелка на четыре пинты[1].
Огонь убегал от них во все стороны, трещал в кустарнике, подгоняемый ветром, свирепо бросался ветру навстречу. Даже под ногами горело — горела трава, корни и упавшие листья, горел перегной. Огонь взлетал на деревья — горела кора, листва вспыхивала со свистом, как удары хлыста. А жара была нестерпимая — не давала дышать.
— Ничего не выходит! — крикнул Уоллес. — Что же нам делать?
Они всё сбивали, и сбивали, и сбивали огонь…
— Ужас какой! — всхлипнул Грэм. Он плакал, а этого с ним не бывало уже года четыре. — Что я наделал! Надо его потушить, надо!..
Теперь Гарри в судорожной спешке собирал их вещи. Не то чтобы он был хладнокровнее остальных, просто он яснее их понимал, к чему идет дело, понимал безнадежность их усилий, и угрозу окружения, и возможность сгореть заживо. Он все это понимал, потому что пропустил самое начало. Он не нес за это ответственности, вина была не его, и теперь, окончательно проснувшись, он все видел ясно. Он крикнул во весь голос:
— Хватайте вещи, и бежим!
Но они не услышали или не захотели услышать. Они были все черные, с израненными ногами, даже волосы у них обгорели. Они всё махали и махали, а пламя взлетало к вершинам деревьев, и не осталось уже черных теней, а только яркий свет, красный и желтый, жестокий и страшный, и гудение, вой, взрывы, и дым, дым, как горячий красный туман.
— Нет! — кричал Грэм, — Нет, нет, нет!
Потом руки его упали, он весь трясся от рыданий, и Уоллес оттащил его в сторону.
— Уолли, — рыдал он, — что я наделал!..
— Надо отсюда уходить! — крикнул Гарри. — Хватайте вещи, и бежим!
— А башмаки? — вспомнил Уоллес. — Где башмаки?
— Не знаю, не знаю…
— Надо найти башмаки.
— Нас убьют… — рыдал Грэм. — Нас за это убьют. Это страшное, ужасное преступление…
— Куда мы девали башмаки? — Уоллес бегал кругами, как слепой, сам не зная, что делает.
Все случилось так быстро, так внезапно.
— Да бегите вы наконец! — заорал Гарри.
Голос его, видимо, дошел до сознания Грэма и Уоллеса, и все трое пустились бежать, как испуганные кролики. Они бросались из стороны в сторону, прижав к себе рюкзаки и обгоревшие спальные мешки, натыкаясь на кусты, на стволы деревьев. Всюду был огонь и хаос. Огненные мечи прорезали кустарник, огонь, как бесконечная цепь, словно нарочно окружал их и опутывал или, как стена, вырастал из земли, преграждая им путь, едва они успевали высмотреть лазейку. Даже ручей не мог им помочь. Они не знали, где он. Как будто никакого ручья и не было.
— Сюда! — крикнул Гарри, — Тут дорога.
Они помчались вниз по дороге в сторону Тинли, вернее, они думали, что бегут к Тинли, но наверняка не знали. Может быть, они просто спасали свою жизнь, убегали от страха, убегали от того, что натворили.
Когда им показалось, что опасность миновала, они спрятались в кустах возле какого-то недостроенного дома. Выли сирены, там и тут зажигались огни, автомобильные фары нашаривали дорогу. Ветер доносил до них громкие крики, истерический женский плач. Грэм неудержимо рыдал.
Над головой висело красное зарево.
Тинли был расположен в предгорьях, к северо-западу от основного хребта, поселок Тополи, где у Пинкардов был загородный дом, — в Прескотском округе, в верхней части обширной долины по другую, восточную его сторону, ту, что ловила первые лучи восходящего солнца. На машине от Тинли до Тополей было миль четырнадцать, по прямой линии, через горы — не больше шести-семи.
Дорога, вдоль которой вытянулся поселок, никуда, в сущности, не вела. Она ответвлялась на восток от шоссе напротив Прескотского водохранилища и мили через две пропадала в лесу. Так обстояло дело в то знойное субботнее утро 13 января. Примерно так обстояло дело уже очень давно.
Водохранилища тут, правда, раньше не было, так же как и многих других примет, с годами ставших привычными. Дом Таннеров, самый старый из сохранившихся здесь домов, был построен в первые годы нашего века. У Таннеров росли каштаны — исполинские деревья, знакомые нескольким поколениям ребят на много миль кругом. Фэрхоллы построились в 1919 году. Хобсон заложил свой яблоневый сад в 1925-м. Коллинз основал питомник в 1937-м, а после войны в разное время появились Робертсоны, Джорджи, Пинкарды, Бакингемы. Эти семьи, их дома, их фермы, их дети были теперь главными приметами Тополей.
