27 июля
Третий день блаженствую за чтением. Прерывалась, чтоб сходить поискать нормальный галстук, но похоже, здесь таких не водится. Дед пристает, чтоб я поела, не понимает, что такое месяц без книг. Вечером, когда эти двое пришли из театра, слышала — дед строго отчитывал его, зачем он дал «этому книгоглоту» (т. е. мне) книги, когда я приехала отдыхать от школьных нагрузок. «Она уткнулась в твои мю-мезоны и ничего не ест!» Я вышла на лестницу и крикнула вниз, что это неправда, и если три тарелки салата, суп и каша за день — это ничего, то что же тогда будет «чего». Дед воспользовался моментом и стал всех садить за стол.
Разговор не клеился. Ведронбом явно тяготился обществом кого-то из нас, то ли деда, то ли меня, то ли обоих, и хотел уйти. Дед все пытал его, что они смотрели, Ведронбом совсем не мог ответить и оттого конфузился и сердился. Оксана сказала, что «Горе от ума». На это дед заметил, что они смотрят это горе уже второй раз. Оксана пожала плечиками и сказала, что она не отвечает за здешний скудный репертуар.
Ведронбом попросил меня передать ему конфету, записал что-то на фантике и скоро ушел, а конфету оставил.
Странные они, ничего я у них не понимаю, и понимать мне некогда, я читаю статью про слабые взаимодействия, а в нее не так-то легко вникнуть.
28 июля
Голова от ядерной физики загудела совсем, кажется, дед был в чем-то прав. Сделала перерыв — чистила речку с Михалычем. Ведронбома не было. По-моему, дед слишком над ним подшучивал. Оксана жалуется, что он ведет себя слишком вежливо и скромно там, где не надо. И что это я в том виновата, т. к. запугала его своими моралями!!
Вот теперь поди пойми, чего ей надо. Я сказала, что выхожу из игры, пусть сами между собою разбираются.
30 июля
Ведронбом точно испарился после нападок деда, так что придется относить ему книги самой. Оксана просит, чтоб я передала ее послание. Вот уж как я не люблю все эти амурные дела с завитушками!! Сваха я ей, что ли? Ничего я не стану передавать! Когда женятся — я что, тоже между ними записки носить буду с кухни в ванную?!
По-моему, эти записки еще глупее, чем кидаться репьями. Если вот это называется любовь, хоть бы мне никогда, никогда не выходить замуж!
…Спрашивала еще что-нибудь про эти взаимодействия, Ведронбом искал нужную книгу, но не нашел в своей свалке. Вообще у него куча работы, судя по бумагам на столе и по той всклокоченности, которую он впопыхах старался пригладить. Он всем этим стеснялся и торопился, так что одна из стопок повалилась и рассыпалась. Ну откуда ему время на уборку, если он все время гуляет с сестрой. Я больше не могла на это смотреть. И очень просила позволить мне навести там порядок и составить библиотечный каталог — я это хорошо делаю, даже друзья к себе зовут им тоже так сделать. А то разве можно так с книгами! Тем более что я все равно без конца ищу, чем мне заняться. Я долго его убеждала, и он сдался.
Оксана пристает: что он про нее говорил? Ровным счетом ничего. Играют в молчанку на пару. Интересно, дед с Зоюшкой тоже иногда вот так молчат для разнообразия? Впрочем, это их дело.
1 августа
Разбираю библиотеку — она замечательна! — и ночую сегодня тут. Дедушка разрешил. И как это Ведронбом в таком захолустье выписывает такие вещи, которых нет даже в институтской библиотеке (где Оксана учится). Кроме прочего обнаружила «Цитадель» Экзюпери, которую давно мечтала найти. Все издаю разные восхищенные возгласы, а бедный Ведронбом сидит тут же за компьютером и, конечно, не может нормально работать. Сбежал от меня вниз, пишет от руки. По-моему, он сам не рад, что впустил меня.
…Оксана не утерпела, прибежала сама, вытащила его на какой-то приезжий духовой оркестр. Он пытался уклониться, ссылался на неготовый ужин и неубранный дом, но мне их молчанки надоели, я решила проявить солидарность с Оксаной и взяла эти уборки на себя. Он начал смущаться, но общими усилиями мы его уговорили.
Надеюсь, что у них все нормально, а у меня-то день просто замечательный. Столько полезного сделать.
Ночь.
Вернулся поздно, испуганно прошел по чистому полу, как по канату, тихонечко сел в уголку кухни на табуреточку. Вот ведь застеснялся еще! Я давай ему с жаром объяснять, как мне тут невыносимо скучно, и все эти дела для меня — настоящее спасение. У деда я уже и так все вымыла и прибрала, что было можно (и что нельзя). Но у Ведронбома я ничего кроме библиотеки и пары грязных сапог, которые лежали под книжным стеллажом, не перемещала.
Он немного успокоился, я ему чаю налила, спросила про оркестр, он начал вздыхать. «Жень, огромная просьба, сослужи мне одну тяжкую службу». Я испугалась и говорю: «Что угодно, только, пожалуйста, не эти дурацкие записки носить со взаимоотношениями, терпеть я всего этого не могу, и обязательно потом во всем виноватым окажешься». «Это точно, — говорит. — Ты меня за что из дома выставила? Вот увидишь, попадет тебе еще за это с двух сторон. В этот раз я промолчал, но в следующий не вмешивайся, а то, прости великодушно, отшлепаю».
Я так и вскочила. Сначала крайне возмутилась. Потом (папа говорит: сосчитай до десяти) подумала, что упрек его справедлив, и страшно расстроилась. «Ну вас обоих, — говорю, — у нее семь пятниц на неделе, и ты тоже как маленький, а я за ее судьбу отвечаю. Она меня уже извела своими просьбами и упреками! То ей приведи Ведронбома, то ей уведи Ведронбома, то ей кашки, то промокашки, и вот-де был бы папа — так он бы помог, а я злая и не помогаю, и вообще!..»
Не выдержала, почти разревелась и побежала обуваться. Куда глаза глядят, в ночь, под звезды. Надоели мне они все.
Ведронбом испугался, встал поперек двери, как дурачок, а я тоже, как дурочка, пошла тогда окно открывать.
Он говорит: «Женя, Женя, так ведь она меня тоже извела, я не знаю, куда мне от нее деться! Мне было жаль, что вам скучно, ну и повел в театр, а она напридумывала себе невесть что. Она ж совершенно не хочет слышать, что я ей говорю, ведь честное слово, не давал ни единого повода, но она их умудряется выискивать. Хоть из рогатки от нее отстреливайся! Я бы сам давно ее спровадил, но ведь опять как ляпну чего не то — и ты меня снова от деда отлучишь, так что ж мне делать-то теперь?»
Вот так. Называется — пообщались. В общем, я осталась. Завтра доделаю каталоги и пойду. А может, и не доделаю, на такую голову делами не занимаются. Настроение отвратительное. Во-первых, предстоит разговор с этой несчастной Оксаной. А во-вторых, я уж так свыклась с мыслью, что он будет мне родственником, а тут…
2 августа
Оксана со мной не разговаривает. Она считает, что я увела у нее жениха! Что я подмаслила его чтением его собственной статьи!!!
Вот и будь после этого дипломатом.
Ночую у Степы. Домашних видеть не хочу.
4 августа
Мои ночевки у Ведронбома и ссора с Оксаной не остались без внимания. Вот ведь кому-то жить скучно. Мальчишки какие-то дразнят, неприлично и грязно. Что за народ. Лучше б меньше мусора раскидывали. Вероятно, завтра будут уже про Стёпу болтать. Потому что я опять остаюсь у них. Учу его дочек делать всяких журавликов из бумаги.
5 августа
Мы с Михалычем составляем пиар-план по изменению здешнего самосознания в сторону охраны окружающей среды. И ночую я у Михалыча. Принципиально. Они у меня дождутся, эти умники, я ведь человек упрямый, я ведь тут у всей деревни переночую, пока они не устанут про меня всякий бред распространять!!
7 августа
Сегодня совсем озлилась: пристали уже около Ведронбомовского дома, когда я уносила книги поменять. Ну, я и бухнула с порога:
— Ты хоть сам-то в курсе, что я твоя жена?
— Нет, — говорит. — Отстал от жизни. Заходи, хоть чаю выпьем по такому случаю. А то ведь и поговорить некогда с женой-то.
Пока общались, все тот же умник лет двенадцати давай под окном заводить шарманку про тили-тили-тесто. Ведронбом высунулся и говорит:
— Уймись ты, вчерашний день! Какая еще невеста? Мать троих детей, и один из них негр. Иди, иди отсюда.
Вечером Михалыч спросил, от кого ж это у меня негр получился. Уж этот Ведронбом ляпнет так ляпнет. Хорошо, если я здесь не озверею. У кого бы еще переночевать, не придумаю.
Хочу домой. Все плохо. Ничего не нравится. По-моему, у меня даже температура.
Ночь
У Михалыча какие-то проблемы в редакции. Он напился водки и пришел со мною поговорить.
«Ты вот смотришь на меня, думаешь, пьян старый дурак. И статьи-то его бездарны, и труды-то его напрасны. Все так, Женюшка, да ведь куда ж мне такому деться? Уродили меня в грехе и в грехе вырос, и ничего другого не знал. Ты такая маленькая и умница, сколько тебе Бог дал, не налюбуюсь. Когда б я мог так писать, то давно уж тут город-сад бы построил, да что ж теперь поделать? У всех умниц свои дела, и оно правильно, ты не подумай — я не ругаю, да только кто ж окромя меня дурака мое дело сделает? Никто. А потому, глуп ли, гол ли, иди да трудись. Помру, спросит Бог: никто не понимал твоего дела, а ты один понимал, так кто ж, окромя тебя, злодея, за это дело в ответе? Я тебе разумение беды дал, а ты руки и опустил: не умею да не могу. Ан что я Богу скажу? Вот то-то и оно. Спасибо тебе за помощь, Женюшка, а смеяться надо мной смейся сколь хошь, не ахти какая птица Михалыч, переживет. Пьян я, Женюшка, стыдно перед тобою хорошею, ну прости меня, тяжко мне, таков я есть, куда мне с того деться».
