— Лопни мои глаза! — произнесла миссис Гобблспад однажды утром, понаблюдав, как Шпунтик взгромоздился на край кормушки, как король на трон. — Ума ему не занимать, так ведь, миссис Барлилав?
Миссис Барлилав лишь хрюкнула в ответ, но внутри ее распирала гордость. Она положила себе за правило не иметь любимчиков среди своих многочисленных детишек. Но теперь она не могла не признаться себе, что этот поросенок… какой-то особенный.
— Не в обиду будь вам сказано, — проговорила миссис Суиллер, — ножки у него как-то изменились, вы согласны?
И в самом деле, копытца на задних ножках Шпунтика оставались нормальными, но загнутые внутрь жесткие роговые части на передних ножках отпали, и теперь кончики стали еще более округлыми, похожими на подушечки собачьих лап. Очевидно, именно благодаря этому он теперь еще крепче держался на ногах, и, когда весь выводок играл в пятнашки и поросята гонялись друг за другом по гладкому, чисто вымытому бетонному полу наружного коридора после уборки, произведенной свинарем, именно Шпунтик удерживался на ногах, в то время как более сильные сестры и братья часто поскальзывались и валились набок.
Миссис Барлилав хотела было обидеться на это (слишком личное!) замечание, но вовремя поняла, что сделано оно с самыми добрыми намерениями. А мнения соседок ей были крайне необходимы.
— Да, он подрос. И ножки изменились, — подтвердила она. — Говоря по правде, соседушки, я бы страшно рада была слышать, что вы про это думаете. Может, вам покажется, будто я рехнулась, но мне нет-нет да и придет на ум, будто он… — Она замолчала и огляделась, желая убедиться, что Шпунтик не слышит, но он вместе с остальными убежал внутрь стойла, где они затеяли свалку на соломе, поэтому она продолжала: — Ну, какой-то особенный.
— Особенный? — переспросила миссис Суиллер.
— Да, будто для чего-то… предназначенный.
— Предназначенный? — не поняла миссис Гобблспад.
— Я вот что хочу сказать, — продолжала миссис Барлилав. — Ведь его забрали, так?
— Само собой, — отозвались соседки.
— А он возьми и вернись.
— Святая правда.
— Ну так разве это… не что-то особенное?
Обе мамаши энергично закивали в знак согласия, и большие висячие уши захлопали по их толстым физиономиям.
— А что скажете про передние ноги? — продолжала миссис Барлилав.
— Не такие, как у всех, — отозвалась миссис Суиллер.
— Чудные, — проговорила миссис Гобблспад.
— Стало быть, особенные? — настаивала миссис Барлилав.
Наступило молчание.
— Думаете, ноги особенные… для чего-то предназначенные? — с сомнением проговорили соседки.
Теперь кивнуть пришла очередь миссис Барлилав. Опять последовало молчание. Соседки с некоторой тревогой переглянулись над ее головой. Обеим одновременно пришло на ум, что дело слишком далеко заходит. От любви к сыночку у их приятельницы появились какие-то фантазии. Ноги особенные, потому что предназначенные… Нет, нет, это уже чересчур.
— Право же, дорогуша… не совсем так, — ласково произнесла миссис Гобблспад. — В смысле, у него передние ножки, конечно, не такие, как у других поросят, но…
— Миссис Гобблспад хочет сказать, — успокаи вающе добавила миссис Суиллер, — не тревожьте вы себя так из-за ножек малыша. Я-то лично не думаю, чтоб они ему стали помехой, может, даже наоборот, но уж чтоб они специально ему были даны… Нет, это так же невероятно, как то, что…
— … свиньи могут летать![1] — закончила миссис Гобблспад.
В тот момент, когда миссис Суиллер засмеялась, Шпунтик Собачья Лапа появился из глубины стойла. Как это часто бывает с детьми, у него тут же возникло подозрение, что взрослые говорят о нем. Правда, он успел услыхать только последние три слова. Но поскольку мама и приятельницы замолчали при его появлении, это убедило поросенка, что он прав.
— Доброе утро, тетушка Суиллер, доброе утро, тетушка Гобблспад, — сказал он вежливо и сразу добавил: — А нельзя мне молочка, мама, — быстренько, пока остальные не подошли?
Прерванная таким образом беседа подруг оборвалась, соседки опустились вниз, а миссис Барлилав торопливо улеглась, желая угодить своему баловню.
Поглощая молоко, Шпунтик в то же время напряженно думал. «Свиньи могут летать, — думал он. — Они ведь определенно говорили обо мне, значит, я могу летать». Тут наконец примчались и остальные поросята; его толкали, царапали копытцами и топтали, но он крепко держался, пока не наелся, после чего выбрался из толпы и устроился на громадном упругом, как резиновая подушка, материнском боку.
Он поглядел на свои чудные ноги, из-за которых окружающие дразнили его. Он, правда, не обращал на это внимания, поскольку радовался, что остался жив. Он поглядел вверх на голубое небо. Над хлевом как раз с шумом вспорхнул воробей, выше, над двором, пронеслась стая скворцов. Еще выше делали ровные круги ласточки, гоняясь за роями мошек, а выше всех, так высоко, что его детские глазки едва могли разглядеть их, носились, как черные полумесяцы, стрижи и пронзительно кричали, наслаждаясь полетом.
«И я могу летать, — думал Шпунтик Собачья Лапа. Не слезая с матери, он сел и попробовал махать передними лапами, но из этого ничего не вышло. — Может, самое трудное — взлететь? — подумал он. — Может, когда оторвешься от земли, дело пойдет на лад?» Он опять посмотрел в небо и попытался представить себя там, наверху: вот он колотит ногами во все стороны, уши у него хлопают, закрученный хвостик распрямился на ветру, а сам он взмывает ввысь, парит и потом камнем падает вниз.
«А что, если забраться куда-то совсем высоко, — думал он, — там подпрыгнуть и уже тогда полететь. Уверен, что они говорили обо мне. И я уверен, что мне это удастся. Я полечу, вот увидите. Только дайте мне хоть малюсенький шанс».
Сквайр был, разумеется, самой важной персоной в округе, отчасти как невероятно чистокровный и аристократический представитель глостерской пятнистой породы, а отчасти как отец всех рождающихся на ферме поросят. Вообще-то настоящее имя борова было Чэллинджер Третий Великолепный, чемпион графства Плаубэрроу, но женам он был известен как Сквайр. Над его стойлом, расположенным напротив ряда из девяти стойл, имелась наклонная длинная крыша, как над верандой, чтобы дождь не мочил его благородную спину, и рослому свинарю приходилось каждый раз, входя туда, нагибаться. Свиньи с одобрением относились к тому, что служитель низко кланяется своему хозяину.
Сквайр общался со своими женами, разговаривая с ними время от времени через двор, когда у него было настроение и ветер дул не слишком сильно. Он наваливался на дверь, высовывал голову из-под навеса и весело кричал им что-нибудь в своей добродушно-грубоватой манере. Порой он обращался ко всем сразу, и тогда те, кто не был занят кормлением детей, подходили к дверям и почтительно качали вверх-вниз головами. Иногда он выделял одну из мамаш, чтобы справиться, скажем, о последнем приплоде.
Как-то утром, спустя несколько недель после рождения Шпунтика Собачья Лапа, послышалось его низкое глухое хрюканье и дребезжание двери, на которую он навалился. «Слышите — Сквайр!» — пронеслось по стойлам, и все застыли в благоговейном молчании.
Боров откашлялся:
— Кхе-кхе, миссис Барлилав, почтеннейшая. Хотел бы перемолвиться с вами словечком.
— Вот я, Сквайр, — откликнулась миссис Барлилав. — Что вас интересует?
— Последние детки, дорогая. Мне донесли воробьи, что у вас новый помет?
Обычно воробьи обносили новостями всю ферму.
— Д-да-а, Сквайр, это так.
— Надеюсь, все в порядке? Живы-здоровы? Все в отца, э?
Последовала минутная заминка, и стойла охватила дрожь ожидания. Однако миссис Барлилав оказалась на высоте.
— Все в порядке, благодарю вас, сэр, — ответила она, и голос ее не дрогнул. — Уж так любезно, ваша честь, что вы изволили осведомиться.
— Хорошая работа, — отозвался Сквайр. — Прекрасный, знаете ли, результат. Я бы выразился, так держать. — С этими словами он спустился с двери, а все мамаши убрали головы, причем раздался некий свистящий звук — одновременно восемь легких вздохов облегчения плюс один глубокий.
Не то чтобы Сквайр вообще ничего не знал о шпунтиках. Знал как нельзя лучше, поскольку у него у самого была такая сестричка из одного помета с ним. Никогда ему не забыть, как он, совсем дитя, проснулся однажды утром и увидел рядом с собой холодное и безжизненное тощее тельце. Вот почему его всегда страшило, как бы кто-то из его детей не родился шпунтиком.
Оттого он и задавал всегда один и тот же вопрос: «Все в отца, э?» — и свиньи никогда не решались его огорчить. Он и не подозревал, что иногда его отпрыски рождались очень маленькими и либо погибали, либо их забирали. А что до отдельных «кнопочек», чью жизнь свинарь по каким-то соображениям щадил, то Сквайр в глаза их не видал, пока их не отлучали от матери и не переводили через двор. А раз они дожили до этого события, значит, за это время уже прибавили в размерах и почти не отличались от любого мелкого поросенка в помете. Но что бы сказал Сквайр, увидев Шпунтика Собачью Лапу?
