Лев Кузьмин - Быстрые кони

А когда мужики опять шумною ватагою двинулись по дороге вниз, то все теперь старались шагать не только поближе к нам, а и поближе к Пчелке. Все похлопывали ее, поглаживали по золотистым бокам, все Пчелку хвалили:

— Ну и лошадь тебе, Андреич, досталась, — любому коню конь! Смотри, дала такой рывок, такую пробежку, — а сухонькая! Другая бы вся в мыле была, а эта — нет! И толковая она у тебя, прямо как даже не всякий человек. Каким манером, ты сказываешь, в атаку-то ее бросил?

И дедушка в который уж раз, снова объяснял:

— А вспомнил, что она обстрелянная, боевая, и по-фронтовому, по-конноармейски вскричал: «Даешь!»

И опять все на ходу улыбались, все одобрительно покачивали головами, и лишь разговорчивый раньше Коля Кряж теперь все молчал да молчал.

Он как положил Пчелке около самой ее холки на густую гриву корявую свою ладонищу, так все, не отнимая руки, рядом с лошадью и вышагивал.

Он шел, помалкивал, о чем-то думал.

И вот, в конце концов, видно, все полностью обдумал, поравнялся с тарантасом, хлопнул дедушку по колену, отчаянно и весело уставился ему в глаза:

— Ты, Андреич, Пчелку менять собираешься, так давай меняй на моего, тоже резвого Вороного! Хочешь, сейчас в деревню сбегаю, Вороного приведу?

А дедушка тоже этак весело глянул на Колю и ответил совершенно для Коли, для меня и для всех неожиданно:

— Ты что, Коля-Николаша? Ты что, чудак? Да откуда до тебя такая нелепица, такая несуразица докатилась? Кто это тебе сказал? Да разве я Пчелку сменяю на кого? Ни в жизнь, ни за что, ни за какие коврижки!

Вот так вот Пчелка у нас и осталась, и возила дедушку на работу еще немало лет. И никогда я больше не слыхивал, чтобы дедушка зашумел на нее или хотя бы слегка рассердился.

А про тот случай дедушка тоже почти не вспоминал. Лишь только один раз, когда к нам в деревню пришло сообщение, что банду взяла уездная милиция, он сказал:

— Так и должно быть! Воевали мы по всем фронтам, воевали, — пора спокойному порядку быть и дома.

Старая бревенчатая школа темнеет под высокими соснами среди голубых мартовских снегов.

В этой деревенской школе теперь интернат для детей, вывезенных сюда из окруженного военными фронтами большого города. Конца войны дети ожидают здесь вот уже второй год. К тихому сельскому житью они, городские, привыкли тут давно, как давно и крепко привыкли друг к другу.

Все они — малыши в возрасте от пяти до девяти лет. И только двое — Саша Елизаров и Митя Кукин — чуть постарше. Единственная воспитательница и учительница ребят, маленькая решительная женщина в старомодном пенсне, Павла Юрьевна, занимается с Елизаровым и с Кукиным отдельно, по программе третьего класса. Таким своим положением оба мальчика гордятся, держатся всегда вместе, но все же полного равенства в их дружбе и в характерах нет.

Саша Елизаров может придумать какую-нибудь развеселую игру, любит к месту и не к месту вставлять в разговор иностранные словечки, которые вычитал из приключенческих книг, он держит и по учебе постоянное первенство, а вот Митины успехи за партой не очень велики.

— Середнячок ты у нас, Митя… — нет-нет да и скажет Павла Юрьевна, когда ставит ему в тетрадь очередную троечку.

Ставит, вздыхает, тут же спохватывается:

— Ничего! Порою способности приходят позже. Так случалось со многими умными и впоследствии знаменитыми людьми. Главное, чтобы человек был надежным. А ты, Митя, — человек надежный вполне. Ты у нас, можно сказать, мужичок в доме. Без тебя мы подчас не знали бы что и делать…

От таких речей Митино круглое, простецкое лицо расцветает. Белесые ресницы над зелеными глазами начинают смущенно и в то же время радостно трепетать. Ведь все, что говорит Павла Юрьевна о Митиных заслугах, — правда. Как только кончится урок, Митя бежит, откидывает от школьного крыльца снег, таскает из водовозной бочки воду на кухню, колет дрова, — и всю эту не такую уж лёгкую, мужскую работу он выполняет с удовольствием.

Охотнее же всего Митя Кукин возится за углом школы в темноватом, древнем сарае. Там живет лошадь Зорька.

Зорьку для интерната вырешили, выделили под конец нынешней зимы в одном, не очень близком, большом селе. Получать ее ходил интернатский завхоз Филатыч, и это событие запомнилось детям надолго.

О том, что Филатыч сегодня должен привести лошадь, дети знали заранее, и все толпились в комнате девочек у двух широких окон, выходящих на поле, все смотрели на дорогу. Смотрели почти весь день и все никак ничего не могли увидеть.

Но вот по вечерней поре, когда солнышко уже садилось и от закатных лучей снежное поле впереди интерната, крыши соседней деревеньки на краю поля и вся санная дорога на этом поле сделались алыми, кто-то крикнул:

— Ой, смотрите! Конь-огонь!

А другой голос подхватил:

— Конь-золотой огонь, а за ним золотая карета!

Митя посунулся к окну, глянул и тоже увидел, что от голубого морозного леса по дороге рысью бежит огненно-золотой конь. Он бежит, а за ним не то скользит, не то катится удивительная повозка.

Под косым вечерним светом и она кажется ярко позолоченной. От коня и от нее на алые снега падает огромная сквозная тень, и на тени видно, как странно повозка устроена. Внизу — полозья, чуть выше — колеса со спицами, а над колесами — плоская крыша, как это и бывает у всех сказочных карет. А всего страннее то, что седока, кучера, в повозке не разглядеть. Конь по дороге бежит словно бы сам, им никто не управляет.

Дети кинулись в коридор к вешалке, стали хватать пальтишки, чтобы увидеть торжественный въезд золотого коня и золотой кареты в интернатские ворота. Кто-то запнулся, упал. Кто-то из малышей заплакал, боясь опоздать. А рослый Саша протянул руку через все головы, сорвал с вешалки свою и Митину шапки, и они первыми выскочили во двор, на холод.

Золотой конь уже приворачивал с дороги к распахнутым воротам. Конь входил в темноватый под соснами двор интерната, и был он теперь не золотым, а мохнато-серебряным. На его спине, на боках, на фыркающей морде настыло морозное кружево.

— Тпр-р-р… — донеслось изнутри странной повозки, и повозка остановилась у крыльца, и это оказались всего-навсего обыкновенные сани-розвальни, а сверху саней возвышалась летняя телега с откинутыми назад оглоблями и с неглубоким дощатым кузовом.

— Тпр-р-р! Приехали… — повторил голос, и на снег из саней широких, из-под самой телеги, медленно вылез бородатый Филатыч. Лоб, щеки, нос у него от холода полиловели. Маленькие, по-старчески блеклые глазки радостно моргали. Он прикрутил вожжи к высокому передку саней и, заметая длиннополым тулупом снег, прошел к голове лошади. Он ухватил ее под уздцы, победно глянул на толпу ребятишек и с полупоклоном обратился к заведующей:

— Принимай, Павла Юрьевна, хорошую помощницу! Зовут — Зорькой. Дождались мы с тобой, отмаялись!

Он дружелюбно хлопнул рукавицей Зорьку по сильной, гладкой шее. Зорька фыркнула, вскинула голову. Павла Юрьевна отшатнулась, на всякий случай загородилась рукой. Она — человек городской, питерский — лошадей немного побаивалась. Но потом укрепила пенсне на носу потверже и медленно, издали, обошла Зорьку почти кругом.

Обошла, встала и, довольно покачивая из стороны в сторону головою, восторженным голосом произнесла:

— Как-кой красавец! Это намного больше всех моих ожиданий…

Она опять повела головою, выставила вперед ногу в растоптанном валенке и широким жестом ладони показала ребятишкам на Зорьку:

— Вы только посмотрите, товарищи! Это же конь — прямо великолепнейший! Вы согласны со мною, товарищи?

— Согла-асны… — нестройным хором протянули «товарищи», все разом рукавами утерли озябшие на холоде носишки, а Саша Елизаров сказал:

— Буэнос бико!

Эта фраза должна была означать по-испански: «Славный зверь!»

Филатыч засмеялся:

— Да что ты, Юрьевна! Разве это конь? Это просто кобылка по-нашему, по-деревенски. Да еще и — жерёбая… В ожидании будущего приплода, так сказать.

Павла Юрьевна удивленно глянула на старика и осуждающе нахмурилась:

— Ну-у, Филатыч… Что за слова? При детях!

— А что «слова»? Хорошие слова… Кобылка она и есть кобылка. Скоро нам жеребеночка приведет… Махонького… Гривка и вся шерстка у него будут мягонькие, так и светятся, так и светятся, словно обмакнутые в солнушко! Жеребеночки завсегда рождаются такими.

Ребятишки, услыхав про жеребеночка, счастливо засмеялись. А Митя шагнул к лошади, протянул ей раскрытую ладонь. Лошадь тихо ржанула, звякнула железками узды. Филатыч узду приотпустил, и Зорька мягкими, нежными губами ткнулась в ладонь Мити. По ладони пошло тепло. Митя так весь и задрожал от ответной радости и нежности, а Филатыч удивился: