Когда мне исполнилось шесть лет, папа научил меня двигать ялик багром, чтобы ловить крабов у берега, в морской траве. Это хоть как-то утешало меня в том, что я не могу плавать с ним вместе на лодке. Я очень любила свой ялик, но все надеялась, что папа еще возьмет меня в помощники. Его лодку я любила просто без памяти и неотступно молилась, чтобы Бог превратил меня в мальчика. Называлась лодка «Порция», в честь шекспировской героини, которая очень нравилась маме, но папа приделал и ее имя. Маму звали Сьюзен; получалось «Порция Сью». Наверное, в нашей бухте ни у кого не было лодки, носившей имя храброй защитницы из шекспировской пьесы[1].
Папа был не такой образованный, как мама. Школу он бросил в двенадцать лет, пошел рыбачить. Я думаю, он полюбил бы книги, но возвращался слишком поздно, чтобы читать. Сядет в кресло, откинет голову, закроет глаза, но не спит. В детстве я считала, что он что-нибудь себе представляет. Может, так и было.
Дом наш был чуть ли не самым маленьким из сорока или пятидесяти местных домов. Довольно долго только у нас стояло пианино. Привезли его на пароме, когда умер мамин отец. Кажется, нам с Каролиной было четыре года. Сестра, по ее словам, помнила, как она встречала его у пристани и ехала домой на платформе с папой и еще четырьмя мужчинами; повозок и машин тогда на острове не было.
Кроме того, она говорила, что сразу стала подбирать музыку и сочинять песенки. Может, и так. Сколько я помню, она всегда могла себе аккомпанировать.
Мама была не здешняя, здешний люд не видел пианино, и никто не знал, как портит их мокрый соленый воздух. Через несколько недель оно начисто расстроилось. Изобретательная мама съездила в Крисфилд и нашла там настройщика, который к тому же мог давать уроки. Он приезжал на пароме раз в месяц и учил музыке человек пять, в том числе — нас с Каролиной. Во время Великой депрессии работа была ему очень кстати. За пищу, ночлег и право играть самому он и настраивал инструмент, и учил нас с сестрой. Другие дети, побогаче, платили пятьдесят центов за урок.
Я училась не хуже и не лучше прочих. Мы доходили до «Сельских садов» и застревали там, а вот сестра играла в девять лет Шопена. Иногда народ стоял и слушал у нас под окнами. Всякий раз, как мне хочется презреть бедных или темных людей за их вульгарные вкусы, я вижу старую тетушку Брэкстон у нашей ограды с острыми прутьями, ее полуоткрытый рот, в котором виднеются голые десны, ее сияющие глаза, все лицо, впивающее полонез, словно райский напиток.
Годам к десяти стало ясно, что у Каролины прекрасный голос. Она всегда пела чисто и в тон, но самый звук становился все нежнее и сильнее. Совет графства, совершенно запустивший нашу школу, вдруг, без объяснений послал ей пианино, когда мы с сестрицей перешли в пятый класс, а на следующий год, по чудесному совпадению, новый учитель (всего их было двое) не только оказался хорошим музыкантом — ему хватило таланта и сил, чтобы создать у нас хор. Конечно, в Каролине он души не чаял. У наших подростков было мало развлечений, и мы увлеклись пением. Пели мы каждый день, мистер Райс преподавал прекрасно, и успехи наши были удивительны для детей, почти не слышавших музыки.
Когда нам было тринадцать, мы поехали весной на конкурс и победили бы, если бы жюри не узнало, что наша главная солистка — еще в начальной школе. Мистер Райс очень сердился, а мы, дети, считали, что «там» просто не хотят, чтобы их переплюнули «здешние, с острова».
Незадолго до этого мистер Райс убедил папу и маму, что сестра должна учиться пению. Сперва они отказывались — не потому что ей трудно ездить в город каждую субботу, а из-за денег. Но учитель не уступал. Он повез Каролину в Солсбери, в музыкальное училище, ее прослушал сам директор и не только принял, но и отказался от платы. Правда, прямой и обратный билеты, да еще такси очень отяготили наш недельный бюджет, но ради Каролины люди всегда приносили жертвы.
Я гордилась сестрой, но именно тогда к этому прибавилось еще что-то. Жизнь в тринадцать лет начинает переворачиваться. Теперь я это знаю. Но тогда винила кого-нибудь в своих бедах — Каролину, бабушку, маму, даже себя. Вскоре я смогла винить войну.
Даже я, каждую неделю читавшая «Таймс» от корки до корки, не была готова к Пирл Харбор. Козни европейских держав и немецкий диктатор с дурацкими усиками были так же далеки от нашего острова осенью 1941 года, как «Сайлас Марнер», [2] которым нас терзали на уроках литературы.
Конечно, предвестия были, но я их не понимала. Когда на День Благодарения мы начали готовиться к Рождественскому концерту, мистер Райс очень уж пекся о «мире на земле». Как-то, беседуя с мамой, папа сказал о себе: «Негоден», а мама откликнулась: «И слава Богу».
Мама редко так говорила, а островитяне — часто. Расс жил страхом Господним и Господней милостью с начала XIX века, когда Джошуа Томас, «Пастырь островов», обратил в методизм всех мужчин, детей и женщин. Впечатался он в нас крепко — воскресная школа, две воскресные службы, молитвенное собрание по пятницам, на котором самые рьяные свидетельствовали о милостях Божиих за прошлую неделю, а обо всех больных и заблудших взывали к Господню Престолу.
Мы соблюдали субботу, то есть по воскресеньям не работали, не развлекались и не слушали радио. Почему-то 7 декабря, в воскресенье, родителей дома не было, бабушка громко храпела на кровати, Каролина читала жутко нудную газету, которую выпускали в школе по воскресным дням — кроме нее, мы могли читать в день субботний только Библию. Доведенная скукой до умоисступления, я пошла в гостиную, потише включила радио и прижалась к нему ухом.
«Неожиданное нападение японских войск уничтожило американские морские силы в Пирл Харбор. Повторяем. Белый Дом подтвердил, что Япония…»
Меня пробрал озноб; я поняла, что это значит. Все, что я читала в журнале и просто слышала, образовало страшный, но ясный узор. Я побежала к нам, туда, где Каролина, еще ничего не ведавшая, лежала на животе и читала газету.
— Каролина!
Она даже не взглянула.
— Каролина! — я вырвала у нее газету. — На нас напала Япония!
— Ой, Лис, ради Бога!.. — протянула она и снова взяла газету. Я привыкла к тому, что она меня не замечает, но сейчас решила не поддаваться. Схватив сестру за руку, я стащила ее с кровати, поволокла к радио и включила его на всю катушку. Нас не очень трогало, что Япония напала, собственно, на Гавайи, а не на саму Америку. Каролину точно так же испугала та страшная нотка, которую не мог скрыть даже мягкий баритон диктора. Широко раскрыв глаза, мы слушали, и вдруг сестра сделала то, чего в жизни не делала. Она взяла меня за руку. Так мы и стояли, до боли сжимая друг другу руки.
Такими застали нас и папа с мамой. За день субботний нам не влетело. Злодеяние японцев перекрыло все грехи. Все четверо мы сгрудились у приемника. Он был островерхий, вроде сельской церкви, с длинными овальными окошками над затянутым тканью динамиком.
К шести проснулась голодная и сердитая бабушка. О еде никто не думал. Какая еда, когда мир объят пламенем? Наконец, мама пошла в кухню и принесла нам троим, к приемнику, холодного мяса и картофельного салата. Мало того, она принесла нам кофе. Бабушка хотела непременно ужинать за столом. Мы с Каролиной никогда не пили кофе, и если мама дала его, значит, простая, спокойная жизнь ушла в прошлое.
Когда я собиралась торжественно отхлебнуть первый глоток, диктор сказал: «Пауза. Передаем наши позывные…»
Я поперхнулась. Мир и впрямь спятил.
Через несколько дней мы узнали, что мистер Райс записался добровольцем, уедет после Рождества. Когда мы пели хором о мире и благоволении, я не выдержала и подняла руку.
— Да, Луиза.
— Мистер Райс, — сказала я, стараясь говорить как можно печальней. — Мистер Райс, я хочу внести предложение.
Мой стиль вызвал смешки, но я их презрела.
— При нынешних обстоятельствах надо отменить Рождество.
Правая бровь мистера Райса взметнулась вверх.
— Объясни, пожалуйста, Луиза.
— Смеем ли, — спросила я, подмечая странные взгляды, — смеем ли мы праздновать и веселиться, когда тысячи людей страдают и гибнут?
Каролина смотрела на парту, щеки ее пылали.
Мистер Райс прочистил горло.
— Тысячи страдали и гибли, когда родился Христос.
Ему было явно не по себе. Я жалела, что начала, но отступать было поздно.
— Да, — великодушно согласилась я. — Но мир не видел таких бед, как нынешние.
В разных углах комнаты что-то щелкнуло, словно китайская шутиха. Мистер Райс был серьезен.
Лицо у меня горело. Не знаю, что меня больше мучало — мои слова или чужие смешки. Я села, сгорая от стыда. Фырканья сменились хохотом. Мистер Райс стукнул палочкой по пюпитру. Я думала, он что-то объяснит, как-то мне поможет, но он сказал:
— Итак, начнем сначала…
Возвеселитесь, господа!
Да не коснется вас беда!
Запели все, кроме меня. Я боялась, что, открыв рот, сразу заплачу, слезы стояли в горле.
