— Дай в темпе задачу скатать!
И я стал переписывать задачу по геометрии в тетрадь по алгебре, только с другого конца.
А Янчук снова хихикает:
— Чемурако, а ты подсунь Ивану Тимофиевичу свой рассказ, он начнет читать и забудет про задачу.
Тут в класс вошел Иван Тимофиевич. Спрятавшись за Димкину спину, я кончал переписывать, а Иван Тимофиевич встал, прошелся по классу и говорит:
— Ну, уважаемый новеллист, может быть, вы и по геометрии что-нибудь знаете? Пройдите к доске и расскажите, как делали домашнее задание. Чемурако, ты что же, не хочешь отвечать?
Только теперь я понял, что он обращался ко мне, но почему же он назвал меня «уважаемым новеллистом»?
Иван Тимофиевич здорово гонял меня, пришлось не только решать задачу, но и доказывать какую-то теорему.
Сев на место, я увидел на парте записку от Димки: «Ты что, ничего не знаешь?»
Я толкнул его и прошептал:
— Нет, а что случилось?
— Чемурако, не разговаривай! — раздался голос учителя. — Сейчас ты только ученик на уроке, а новеллистом будешь после!
— Почему вы меня так называете? Никакой я не новеллист!
Котька Янчук засмеялся:
— Скромность украшает человека! А это что? — И на мою парту легла газета.
Я смотрел и глазам не верил: на четвертой странице вверху стояла моя фамилия — О. Чемурако, большими жирными буквами заголовок «Дорога к вершине» и под ним мое домашнее сочинение. Где они его взяли?
— Чемурако, не занимайся, пожалуйста, посторонними делами!
Но я не мог не заниматься. Кто бы отложил газету, где неожиданно, без ведома человека, напечатана его фамилия, а над домашней работой стоит подзаголовок «Рассказ»?
Вообще-то там все перепутали, это вовсе не рассказ, это на самом деле было, я ни слова не выдумал, а просто написал так, как рассказывал папа.
Однажды хозяйка Медной горы пошла с альпинистами на Памир. Мороз был такой, что вода в чайнике сразу замерзала, альпеншток скользил по льду. Только четверо — трое мужчин и моя мама — отважились оставить последнюю стоянку и двинулись к вершине. Они шли, и вдруг передний отпрянул, едва не потеряв равновесие: перед ним стоял медведь. Зверь поднял одну лапу и присел, словно собирался напасть на усталых, обессиленных людей. И тут вперед вышла мама и ударила медведя альпенштоком. И тогда все услышали прозрачный ледяной звон: медведь был мертвый, он замерз там, на колоссальной высоте. Как будто нарочно пришел умирать высоко в горы.
Я читал свой напечатанный рассказ, и мои собственные слова казались мне странными, как будто не я писал, не я над этим думал, а вот только впервые, в газете, увидал.
— Что ж, — сказал учитель, — раз уж ты не можешь оторваться от собственного произведения, читай вслух, для всех. Только не ты, не ты, Чемурако, у тебя дикция плохая… Радченко, ты читай!
Димка протянул руку за газетой и почему-то виновато, исподлобья взглянул на меня.
Целый месяц у нас дома все ходят на цыпочках, разговаривают шепотом, и даже телевизор мама запретила смотреть: Тоник готовится к концерту.
Раз я учил стихотворение. Хорошее было стихотворение, только никак не выучивалось. Зубрил, зубрил, пока мама не сказала:
— Леня, сейчас же перестань бубнить. Ты мешаешь Тонику.
На самом-то деле это он мне мешал, и я получил двойку.
Мама посмотрела в дневник и стала ругать:
— Так я и знала, обязательно ты что-нибудь выкинешь, лодырь!
Я молчал, да и что скажешь? Двойка — это как-никак двойка! Только ведь мама сама велела не бубнить.
То-ник. Его почему-то называют вундеркиндом. Мне это слово ужасно не нравится. Оно похоже на сушеного жука: вун-дер-кинд. Язык сломаешь.
Генка Белозуб считает, что это значит просто «любимчик». Так он Тонику и сказал. Тоник тогда рассердился — обозвал Генку дураком и объяснил: вундеркинд — очень умный, одаренный, талантливый мальчик. И посоветовал Генке, если не верит, заглянуть в «Словарь иностранных слов».
Но что бы это слово ни означало, а вундеркиндом быть очень скучно. Я даже за два футбольных мяча и шпагу д'Артаньяна в придачу не согласился бы стать вундеркиндом.
Тоник всегда чистенький, к нему боязно прикоснуться. Воротничок белый, волосы причесаны — никаких вихров. И башмаки не надо каждую неделю носить к сапожнику, как мои. Руки он моет сто раз в день, даже без всякой нужды, и надраивает ногти маминой пилкой. Мама ему разрешила. А хуже всего то, что он целыми днями играет и ничего не хочет знать, кроме музыки. Я не могу с ним дружить, хоть он мне и брат.
А с ребятами из нашего класса со всеми дружу. Они ко мне ходят каждый день. И пол я сам натираю, мама напрасно жалуется:
«Натащили твои ребята грязи».
У Тоника друзей нет, зато в комнате у него свой уголок, и он не разрешает мне играть там. И говорит, что когда-нибудь у него будет собственный кабинет. На полу там будет ковер, в углу — большой рояль, а на стене — портрет Чайковского. Я лучше куплю мотороллер и поеду далеко: может, в Карпаты, где пихты и две Тиссы — Черная и Белая. Понравится — останусь, буду работать лесорубом. И если Тоник приедет к нам с концертом, не признаюсь, что он мой брат. Хоть бы он стал знаменитым лауреатом всех премий. Все наши знакомые говорят, что он им станет. Мама гордится Тоником. На праздник гости обязательно слушают, как он играет. А потом едят салат и другие вкусные блюда и причмокивают:
«Ваш сын прекрасно играет!»
«Какой вкусный у вас салат!»
Мне тогда почему-то становится смешно…
«Не заводите громких разговоров и игр, — предупреждает мама в будни всех моих товарищей, — у Тоника сложная концертная программа!»
Тоник хочет играть на концерте лучше всех. И напрасно какой-то там Марко Терещенко решил выступить с такой же сложной программой. Скрипка Тоника все равно будет звучать лучше: он целый день водит смычком по струнам. И если он на миг перестает играть и прислушивается к нашим разговорам или просит у меня книжку почитать, мама говорит:
«Тоник, миленький, а как у тебя дела с третьей частью сонаты?»
И Тоник снова берется за скрипку, даже не вздохнув. Я понимаю, это хорошо, когда человек так трудится, но ведь никто на свете не мог бы, например, целыми днями играть в футбол. Запутано все это. Спрошу у папы, если не забуду.
Узнав, что завтра наконец концерт, я сначала обрадовался. Не будет больше брат тянуть из скрипки свои нудные гаммы. И телевизор можно будет посмотреть.
Но потом оказалось, что мне придется идти слушать Тоника. Генку Белозуба позвать не разрешили, и я совсем загрустил.
— Что твой Генка понимает в музыке! — презрительно скривил губы брат.
Не собирайся он на концерт, получил бы от меня. Чтоб не кривился. Подумаешь, вундеркинд!
Сидеть в первом ряду — тоска. Совсем не видно, что делается в зале. Я потихоньку вытащил из маминой сумочки конфеты. Но мама немедленно отобрала: это для Тоника.
Хорошо папе. У него какое-то совещание, и он не мог пойти на концерт.
Сначала играли пианисты. У одной девочки были кудрявые волосы и красная лента в локонах. Ей подложили на стул подушечку, такая она была маленькая.
Потом сказали:
— Выступает Антон Шевчук.
Тоник вышел, поклонился, стал настраивать скрипку. Он играл долго, ни разу не ошибся, ничего не забыл. Мама все время сжимала пальцами сумочку. Мне было стыдно, что я такой плохой (значит, мама сказала правильно), но я никак не мог волноваться, хотя очень старался.
Тоник кланялся несколько раз, но ему не очень аплодировали, и вдруг он стал совсем маленький на большой эстраде, и скрипка жалобно повисла у него в руке. Неужели и скрипке надо, чтобы долго аплодировали?
Кто-то рядом сказал:
— Этот малыш — настоящий автомат.
Может, это и правда, но мне обидно. Кому же приятно, чтобы его брата обзывали автоматом. Ну пусть вундеркинд, но не автомат же!
А на эстраду вышел другой мальчик. Он улыбался, и его черные волосы разлохматились. Я никогда не прислушивался, что Тоник играет. А вот сейчас почему-то начал слушать. Даже на уроке географии я не сидел так тихо. Мне вдруг показалось, что я в Карпатах, вокруг пихты и ребята, похожие на этого скрипача, сплавляют по Тиссе плоты. Я даже слышал, как шумела река и на берегу пели.
Потом я очень громко хлопал в ладоши и кричал со всеми «браво».
По дороге домой мама говорила, что Тоник играл как настоящий музыкант, не то что Терещенко. И при этом гневно смотрела на меня. Наконец я догадался, что аплодировал именно Марку.
А Тоник молчал, не проронил ни слова. Из-под шапки у него торчал клок волос, шнурок на ботинке развязался, но он не замечал этого.
