На обтянутом красным сукном помосте оркестр заиграл марш всеми своими барабанами, трубами, флейтами и кларнетами… Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! — позвякивал треугольник под ударами серебряного молоточка.
Марш торжественный, церемониальный.
Через ворота в глубине арены двенадцать бенгальских тигров возвращаются в свои клетки.
Они идут гуськом, как смирные домашние кошки, помахивая тяжелыми длинными хвостами, не глядя ни вправо, ни влево большими желтыми, словно стеклянными глазами.
Бархатные лапы ступают по песку мягко, бесшумно.
Это был настоящий прощальный вечер.
Никогда еще у цирка Струцкого не было более богатой программы. Гимнасты и эквилибристы. Лошади и слоны. Обезьяны и львы. Пантеры и собаки. Акробаты и клоуны. И все они состязались в ловкости и смелости, в выносливости и презрении к смерти, словно заранее решив оставить по себе неизгладимую память.
Публика переходила от волнения к взрывам хохота, от изумления к радости, доставляемой выходками паяцев в широких панталонах и колпаках с колокольчиком.
Всех пробрала дрожь при виде сальто-мортале гимнастов в черном трико. На груди у них был вышит белый череп. Они летали с одной трапеции на другую без защитной сетки, которая обычно натягивалась под ними.
— Хватит! Перестаньте! Довольно! — слышались отовсюду, из партера и с галерки, возгласы зрителей, испуганных этой безумной игрой со смертью.
Но гимнасты с белым черепом на черном трико только трясли головой: что значит «довольно»? Терпение, господа, у нас есть и другие номера!
Их было четверо: двое мужчин и две женщины.
Они раскачивались в воздухе на тонких трапециях, прикрепленных к колосникам цирка-шапито, под ослепительно горевшими лампочками. Перекликались, звали друг друга, повисая над пустотой то тут, то там и через секунду опять возвращаясь на прежнее место. Они скрещивались в воздухе, скользили, меняя руки, с одной трапеции на другую, соединялись в одну черную гроздь тел, разматывались цепочкой и вновь оказывались на раскачивающихся трапециях, улыбаясь онемевшей от страха публике и натирая ладони белым порошком, чтобы начать все снова.
Гимнасты соперничали в ловкости с белками, которые живут в лесу, но у белок нет на груди черепа. Им не грозит опасность сорваться от малейшей ошибки и разбиться насмерть на песке, утоптанном ногами людей и копытами лошадей.
Потом настал черед громадных слонов с пепельной кожей и ушами, как лопухи. Они грузно выступали на своих похожих на толстые бревна ногах, поднимали хобот, чтобы, как из душа, окатить себе спину холодной водой, вставали на дыбы и танцевали в такт музыке. Это были добродушные великаны. Они слушались тоненького прутика и забавно дудели в горн хоботом.
Не преминул появиться на арене и глупый Августин.
Как всегда, этот лопоухий простофиля показался совершенно некстати в глубине арены из-за бархатного, вишневого цвета занавеса. Фалды его фрака волочились по песку. Длиннущие туфли напоминали лыжи. Высоченный крахмальный воротничок казался надетой на шею манжетой. Костюм его дополняли пять напяленных один на другой жилетов и пестрый галстук. Нос у Августина напоминал спелый помидор, а кирпичного цвета волосы торчали, как иглы испуганного ежа. На пощечины и удары по голове широкой доской он не обращал никакого внимания. Внезапно на лбу у него выросла увенчанная красной лампочкой шишка, из волос вырвались пламя и дым. Когда он упал, споткнувшись о ковер, где-то в задней части панталон у него сама собой заиграла губная гармошка. Потом он стащил кухонные ходики и, пристегнув их на цепочку, принялся горделиво расхаживать по арене, подражая важному барину на главной улице города. Ходики оказались в то же время будильником и зазвонили у него в кармане в ту секунду, когда их хозяин обратился к нему с вопросом: не знает ли Августин, кто украл у него часы? После новых проделок, сопровождавшихся, по обыкновению, неистовым враньем, он поссорился с другими клоунами, Тото и Тэнасе, мешая им петь и требуя, чтоб они научили его этому искусству.
И как полагается, простофиля Августин неизменно оставался в дураках.
Голубоглазая девочка в белой шапочке забыла про только что испытанные страхи и уже не цепляется за рукав дедушки: раскрасневшаяся от хохота, она топает ножками.
Топал ногами и Петруш в своем поношенном пальтишке. Не обращая внимания на строгий взгляд билетера в синей ливрее с позолоченными пуговицами, он все еще стоял в партере, у самой арены.
К счастью, в это время сзади к Августину подошел осел, схватил его зубами за панталоны и уволок с арены, чтоб тот не путался под ногами.
Японские акробаты виртуозно жонглировали тарелками, бутылками, мячами, апельсинами и серсо. Потом был парад лошадей, и наездница в короткой юбочке показала чудеса вольтижировки. Ее сменил силач, который выдержал на груди тяжесть мельничного жернова с пятью стоявшими на нем людьми, пока другие атлеты не разбили жернов молотками. Обезьяны обедали за столом и катались на автомобильчике, который был не больше детской коляски. Шофером была тоже обезьяна. Она умела ездить только на большой скорости и отчаянно, не переставая, сигналила. На крутом вираже автомобильчик перевернулся посреди арены, и самая старая из обезьян в наказанье схватила незадачливого шофера за уши и пинком прогнала его прочь. Но самой забавной была обезьянка, умевшая играть на гармонике и курить.
Вдоволь насмеявшись, зрители снова склонились над программами.
Послышался нетерпеливый шорох.
Недоставало Фрама, белого медведя.
Почему Фрам заставляет себя ждать?
Этого еще никогда не бывало.
Фрам превосходил в искусстве всех цирковых зверей. Он не нуждался в укротителе. Не нужно было понукать его хлыстом или показывать что делать. Он выходил на арену один, на задних лапах, выпрямившись во весь рост, как человек. Отвешивал поклоны вправо и влево, вперед и назад. Под грохот аплодисментов прогуливался вокруг арены, заложив передние лапы за спину. Потом требовал лапой тишины и самостоятельно начинал свою программу: лазил на шест, как матрос на мачту корабля, катался на громадном велосипеде, уверенно переезжая шаткие мостики, делал двойные сальто-мортале и пил из бутылки пиво.
Он умел быть смешным и серьезным.
Лапой вызывал из партера или с галерки охотников бороться с ним или боксировать. И на галерке всегда находился желающий помериться с ним силами. Обычно это был один из цирковых атлетов, нарочно с этой целью смешавшийся с толпой. Поединок вызывал дружный смех, потому что Фрам был очень сильный, но в то же время совсем ручной и большой шутник. Одним мягким толчком он нокаутировал противника, потом, размахивая лапой, принимался считать: раз, два, три, четыре, пять… Покончив со счетом, он хватал противника под мышки, поднимал его и кидал, как тюк, на песок. Тот кубарем катился под ноги публике и вставал, отряхиваясь, под всеобщий хохот.
Расправившись с одним, Фрам лапой вызывал другого: кто еще охотник? Выходи, не робей!
Но охотников больше не находилось. В ответ ему слышался смех. Белый медведь с презрительной жалостью складывал лапы: чего ж, мол, смеетесь? Кишка тонка?.. Там, наверху-то, каждый храбрец!..
Его прыжки через голову, его акробатические упражнения на передних лапах, номер, когда он шел колесом вокруг арены, вызывали изумление и бурный восторг.
Дети любили Фрама за то, что он их смешил.
Взрослые восторгались им потому, что было и в самом деле удивительно, как громоздкий и дикий зверь, завезенный из ледяных пустынь, может быть таким ручным, понятливым и подвижным.
Представление, на котором отсутствовал Фрам, было как обед без сладкого.
Другое дело мисс Эллиан со своими двенадцатью бенгальскими тиграми. Ее номер показывал, что может сделать женщина только взглядом и тоненьким хлыстиком из самых свирепых хищников азиатских лесов. Она держала всех в напряжении. Когда тигры уходили, публика облегченно вздыхала.
Появление Фрама зрители встречали совсем иначе. Это был громадный, могучий зверь, рожденный в стране вечных льдов, но кроткий, как ягненок, и понятливый, как человек. Для его номеров не нужно было ни хлыста, ни повелительного взгляда. Не нужно было показывать ему место на арене или напоминать ежеминутно, что он должен делать. Его наградой были аплодисменты.
А Фрам любил аплодисменты.
Видно было, что он понимает их смысл и ждет их, что они доставляют ему удовольствие.
Да, он любил аплодисменты и любил публику, особенно детей. Заметив, что мальчик или девочка грызет конфету, он протягивал лапу: пусть угостит и его. Благодарил, по-солдатски прикладывая лапу к голове. Если ему доставалось несколько конфет, он съедал только одну, а остальные предлагал, вытянув перевернутую лапу, другим детям, словно догадываясь, что не все они одинаково часто лакомятся сластями. Какой-нибудь смельчак спускался на арену за гостинцем. Фрам гладил его по головке огромной лапой, внезапно становившейся легкой и мягкой, как рука матери.
