Славка тянет меня за рукав и спрашивает:
— Яков Павлович учитель? А Броды — это что?
— Броды — это деревня такая, недалеко от Валдая, — говорю я.
Опять звонит телефон.
— Откуда? — спрашивает Федотов. — А, молокозавод? Слушаю.
Мне слышится, будто Яков Павлович смеется.
А он между тем говорит:
— Плохо дело. Заливают, говоришь? Вот беда!..
Потом молчит, а из трубки, которая возле уха у Федотова, аж к нам доносится: «Кар… кар… кар…»
Трубка умолкла, и снова говорит Федотов:
— Заливает вас колхоз молоком и еще больше заливать будет. Такие там доярки подобрались, что у них реки молочные так и текут. А вы не о том думайте, как этот поток сократить, а о том, как больше продукции дать… Знаю, знаю. Приходите. Обмозгуем.
В комнате Якова Павловича сумеречно. Только зеленая лампа освещает стол и его руки, большие, жилистые. Он что-то пишет, и перо быстро бежит по бумаге. Потом кричит нам в коридор:
— Не соскучились? Я сейчас!
Но «сейчас» это затягивается.
Входная дверь скрипнула и закрылась, будто хлопушка хлопнула. Какой-то бородач смахнул с валенок снег и пошел к Федотову. В руках у старика большие грабли.
— Что это? — спрашивает Славка.
Мы слышим, как сердито говорит старик:
— Это им не колокольцы отливать под дугу. Вещь нужная для работы. Смотри, Яков Павлович, как сделали. Стыд!
Славка шепотом спрашивает меня:
— Почему он сказал — колокольцы?
— Не знаю, — говорю я. — Наверное, звоночки так называются, а колокольчики — это цветы.
Старик уходит, а грабли остаются у Федотова.
Яков Павлович появляется в прихожей, и мы поднимаемся, чтобы уйти с ним, но снова скрипит и бухает дверь, и в коридор, прямо к печке, торопливо входит человек с большой круглой головой и носом — ну точь-в-точь картошка.
— Ты что, Андрей Иванович? — спрашивает Федотов. — Горит где, что ли?
— Боялся опоздать! — Большеголовый снимает шапку, вытаскивает платок, вытирает лоб и шею. — Уф! Хорошо, что застал. У нас несчастье. — Он нагибается к Федотову так, что кажется, вот-вот заденет его носом, и говорит что-то вполголоса.
— Ну?! — поражается Яков Павлович. — Медведь? Чудеса! Где тут москвич? — поворачивается он к нам.
— Я! — отзывается Славка.
— Отогрелся, путешественник?
Как Славка отогрелся, видно по его щекам. От них, как говорится, прикурить можно — пылают. А очки вспотели.
— Угу, — говорит Славка.
Видно, он чувствует, к чему дело клонится: уходить надо. Не хочется. Но виду не подает. Спрашивает:
— А где Юра ваш?
— Вот я об этом и думаю. Пора вам свидеться. Идите-ка вы, друзья, к Юре, а меня извините, я еще тут посижу. Располагайтесь дома. А там и я набегу. Договорились?
— Договорились. Пошли! — берет меня за руку Славка.
Как только мы вошли в дом Федотова, Славка и Юра познакомились и стали носиться из комнаты в сени, из сеней в комнату. При этом Слава ударился о косяк шкафчика, и там что-то загремело и зазвенело.
— Ой, разбили! — крикнул Слава.
— Да нет, это колокольцы. — Юрик открыл дверцу шкафчика. — Смотри — видишь?
Мы увидели на полке стоящие по росту блестящие, будто серебряные, колокольцы. Самый большой был величиной с кружку на пол-литра, какой обычно отмеривают молоко. А последний, маленький колоколец был чуть побольше наперстка. Он казался игрушечным. От толчка ровный рядок колокольцев нарушился, но Юрик двумя ладонями быстро и ловко их подровнял.
— Ну, вот и порядок! — сказал Юра, захлопнул дверцу шкафчика и ушел в сени.
— А колокольчики — это что? — спросил Слава. — Цветы? Да?
— Да! — крикнул из сеней Юрик. — Звоночки — они как хочешь: колокольцы или колокольчики. Только у нас на Валдайщине говорят — колокольцы.
Юра громыхал чем-то в сенях и притащил трехколесный велосипед:
— Давай, Слава, кататься.
— А как? — спросил Слава. — Ты или я? — Видно было, что Славке очень хотелось первому оседлать велосипед. — Знаешь что? — вдруг предложил он. — Давай играть в милицию.
— Как это? — спросил Юра.
— А так. Ты будешь главный милиционер. На карандаш, держи. Это будет милицейская палочка. Станешь тут, посреди комнаты, а я буду вокруг тебя ездить. Идет?
— Идет, — сказал Юрик.
Он был парень покладистый.
— Юрик, — спросил я, — где же твоя мама? Ты брось карандашом махать, Слава и так накатается. Отдал ему велосипед, и ладно. Ты про маму скажи.
Юра вздохнул:
— Она в Бродах. Три дня уже. И еще будет. Там молодая докторша. А мама уже семь лет лечит. А больных много. Мама поехала этой молодой докторше помочь. И обратно не едет. Плохо без мамы.
— Ну, а папа что говорит? — спросил я.
— А папа говорит: «Их там тридцать, и все больные. А нас трое, и все здоровые». А с мамой лучше… Славка, хватит ездить, дай мне…
В тот вечер мне еще довелось быть у Якова Павловича на работе. Послала меня за ним его мать, Юрина бабушка. «А то, — сказала она, — засидится там до полуночи. Он такой неуемный!»
Я пошел к Федотову. Человек с большой головой еще сидел у него. Большеголовый был без шубы, и лицо его, как недавно у Славки, было пламенно-красным.
— Садись, — сказал мне Яков Павлович, — и знакомься: Уваров Андрей Иванович, директор детского дома.
— Уваров, — протянул мне широкую ладонь большеголовый.
— Так вот, — продолжал Федотов начатый разговор, вводя меня в курс дела, — это не совсем обычный случай, чтобы медведь да вдруг корову задрал. Сколько тут на Валдае живу, один раз про козу слышал, и то коза эта из худого сарая вышла и на шатуна напала. Ты-то про шатуна и не знаешь, — обратился он ко мне. — Это такой бездомный медведь. Его зимой из берлоги спугнут, он и бродит, шатается, значит, очумелый, злой. А потом ведь и залечь на боковую тоже дело не простое. До этого надо, брат, отъесться, нагулять побольше жиру, чтобы в зимние морозы не было холодно. А «нажиреть» к зиме не всякому мишке удается. Вот и бродит он по первому снегу недовольный и голодный. Ну, попадись, на беду, коза — съел. А ведь Топтыгин — животное всеядное: хошь жука съест, хошь рожь оборвет; у нас в лесу желудями закусывает, на сладкое ягоды собирает. Но уж если на пасеку попадет — и пчелы ему нипочем: лакомка. А тут они корову перегоняли из подсобного хозяйства в город да и встретились с медведем…
— Лицом к лицу, значит, — вставил Уваров.
— …С перепугу бросили корову — и бежать. Потом вернулись с охотниками. Медведя нет, а корова…
— Можно сказать, ее тоже нет, — вздохнул Уваров. — Рожки да ножки. Может, где часть мяса и припрятал. Хозяин это любит: припрятать впрок и мхом закидать. Мясо, что попритухло, — ему вроде лакомства.
— Вот дела-то какие, — сказал Яков Павлович, — придется нам этим медведем заняться. — Он поглядел на календарь, что стоял на столе. — Послезавтра, в воскресенье, отправимся. Пойдешь? — обратился он ко мне.
— Какой из меня охотник! — сказал я.
— Какой есть. Дело нехитрое.
Уваров поднялся:
— Ну, я пошел.
— Погоди. — Федотов подошел к нему и положил руки на плечи. — А по тому делу договорились? Пойми, тут не о себе думать надо.
— Хорошо, — сказал Уваров, кивнул на прощание головой и ушел.
Было видно, что на душе у директора детдома совсем не хорошо.
Я подумал о том, почему Уваров назвал медведя хозяином. Потому, должно быть, что зверь этот шутить не любит. Ударит лапой — будь здоров. А точнее сказать: поминай как звали.
Мы вышли на улицу. Тихо плавал в недвижном воздухе легкий снежок. Под ногами поскрипывало. Яков Павлович молчал, но чувствовалось, что его волнует разговор с Уваровым.
Мы спускаемся с горы, выходим на прямую улицу, и вдруг Федотов говорит, как бы ни к кому не обращаясь:
— Нехорошо.
Потом останавливается под фонарем, поворачивает ко мне лицо и вздыхает:
— Эх, Уваров, Уваров!
— Корову загубил? — спрашиваю я.
— Корова — коровой. Тут медведь виноват. А человек — это главное.
Он помолчал.
Я еще не мог понять Федотова.
— Судьба человека решается, — сказал Яков Павлович, — а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… — Он протянул руку к освещенному окну. — Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха — спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела — все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: «Вот эта девчушка мне по душе пришлась». А Уваров сразу как отрезал: «Нет, у нее отец есть. Нельзя». Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос — не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: «Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор».
