С каждым днём Сима всё больше изучала участок. Через месяц она уже настолько освоилась в новой обстановке, что почувствовала себя хозяйкой огромных владений, вот только за калитку не решалась выходить — по улице время от времени пробегали собаки. Сима заметно похудела, помолодела, от её прежней вялости не осталось и следа, а в её прежде тусклых глазах появились горящие искорки.
Теперь по утрам, после завтрака, Анатолий Анатольевич поднимался в свой кабинет, а Сима выскакивала на террасу, щурясь от солнца, потягивалась и совершала резвую пробежку вдоль забора, при этом перепрыгивала через корни деревьев и упавшие ветви. Как-то, заметив эти прыжки, Анатолий Анатольевич удивился:
— Ого! Я вижу, Сима, твои спортивные достижения растут день ото дня. Если дело так пойдёт и дальше, станешь мировой рекордсменкой среди кошек преклонного возраста.
После пробежки Сима обследовала что-нибудь ещё не изведанное на участке; это могла быть поленница дров, бочка с водой или тёмное пространство под сараем, или какой-нибудь раскидистый куст, или вьюнок с пахучими цветками-граммофонами — на том неухоженном, заросшем участке было много всякого заслуживающего внимания кошки.
В жаркий полдень Сима обычно отсиживалась в доме — там было прохладней. Чаще всего она отдыхала после бурно проведённой первой половины дня, а если писатель готовил обед, то тёрлась о его ноги, теребила лапами и нетерпеливо мяукала, а иногда вдруг ни с того ни с сего затевала игру с его ботинками — пыталась вытащить из них шнурки. И опять Анатолий Анатольевич удивлялся:
— Похоже, Сима, у тебя началась вторая молодость! Или ты, как некоторые старички, впала в детство?
А по вечерам, после ужина, Сима с писателем слушали по радио музыку. Анатолий Анатольевич включал приёмник, усаживался в кресло и закуривал трубку. Сима впрыгивала к нему на колени, устраивалась поудобней и под музыку и поглаживания Анатолия Анатольевича тихо мурлыкала.
— Ну вот, Сима, и закончился ещё один день, — вздыхал Анатолий Анатольевич. — И поработал я, доложу тебе, вполне плодотворно… И ты, судя по твоему виду, насыщенно провела время. Теперь мы имеем полное право на отдых, как ты считаешь?
В те вечерние часы Сима была просто счастлива. Во-первых, радиоприёмник ей нравился гораздо больше телевизора хозяев — в телеящике всё время что-то мелькало, кто-то постоянно тараторил; а из маленькой коробки писателя лились умиротворяющие звуки. Во-вторых, в отличие от хозяев, которые всегда говорили много и громко и только между собой, Анатолий Анатольевич говорил мало и тихо и только с ней, с Симой. Да что там! Даже дым от трубки писателя был более ароматный, чем дым от сигарет хозяина.
В свою очередь Анатолий Анатольевич в те вечерние часы был счастлив потому, что испытывал приятную усталость после интенсивной работы; и потому, что впервые за долгие годы мог с кем-то поговорить перед сном; и потому, что убаюкивающее мурлыкание Симы, как ничто другое, снимало дневное напряжение.
К сожалению, эта вечерняя идиллия вскоре нарушилась.
В середине лета к Симе неожиданно стали наведываться поклонники. Первым явился соседский рыжий кот Персик. Уже пожилой, скромный, даже застенчивый, он особенно не досаждал Симе: подлезал под калиткой, нерешительно делал несколько шагов в сторону дома, усаживался под каким-нибудь кустом и издали наблюдал за новоявленной соседкой. Сима тоже замечала пришельца и некоторое время заинтересованно разглядывала его, потом всё же убегала в дом.
Затем объявились ещё два «дачника»: самоуверенный здоровяк Кузя и холодный красавчик Иннокентий. Эти типы вели себя довольно развязно. Кузя сразу пересёк весь участок, сделал пару меток на деревьях, а увидев Симу около террасы, подошёл, развалился в двух шагах и стал сверлить её взглядом. Иннокентий тоже подошёл, но не так близко, и, присев, уставился на Симу. Сима не выдержала их взглядов и вновь спряталась в доме.
Последним притопал кот сторожей Семён. Вечно грязный, со сбитой шерстью, Семён по праву считался властелином посёлка и слыл грозой мышей и отчаянным драчуном. При его появлении «дачники» удрали на свои участки, а он, принюхиваясь к следам Симы, забрался на террасу и так и норовил проникнуть в дом, но всё же не решился. Спрятавшись за углом дома, он подождал, пока Сима не вышла на очередную прогулку, тут же подскочил и стал нахально её обнюхивать. Сима настолько растерялась, что даже не успела убежать, только отчаянно завопила и, готовясь защитить себя, выпустила когти. На её вопль из дома вышел писатель и прогнал Семёна.
На следующий день Семён всё же вошёл в дом и, не найдя Симы — она в тот момент нежилась на солнечном пятачке, — слопал её кашу с печёнкой. Затем отправился на поиски «невесты» на участок.
Для Симы начались беспокойные дни. Один за другим коты приходили с раннего утра и следили за каждым шагом Симы, и всюду подкарауливали её, подбегали, выгибались, прыгали перед ней — показывали, какие они красивые и ловкие. Сима делала вид, что не замечает эти трюки, но явно нервничала — урчала, раздражённо виляла хвостом и спешила в ближайшее укрытие.
Но самое отвратное начиналось с наступлением темноты, когда коты устраивали меж собой состязание — кто кого переорёт. Здесь уж Сима не выдерживала — с воем выбегала из дома и пыталась разогнать настырных ухажёров. Но они только отбегали от разъярённой особы и совсем уходить не собирались. Бывало, эти спектакли продолжались до рассвета. Не раз Анатолий Анатольевич звал Симу домой, но где там! — она так возбуждалась, что ей было не до сна.
В конце концов, вероятно, чтобы отвадить других поклонников, Сима выбрала скромника Персика и разрешила ему сидеть с ней на террасе. С той поры на участке воцарилась тишина.
С «посиделок» Сима возвращалась под утро, и Анатолий Анатольевич её стыдил:
— Сима, ты настоящая гулёна! В твоём солидном возрасте надо созерцательно относиться к жизни, а ты завела кавалера! Что за любовь на старости лет? Побереги своё сердце!
Между тем, конечно, отношения Симы с Персиком нельзя было назвать любовью. Их отношения были ничем иным, как дружбой, искренней дружбой двух пожилых соседей, что, как известно, не менее ценно, чем любовь. Впрочем, к концу лета слово «пожилая» к Симе уже никак не подходило — она выглядела очень даже моложаво.
Не меньше Симы преобразился и Анатолий Анатольевич. Самое главное — его перестало мучить давление. Ну и что тоже немаловажно, на его обычно угрюмом лице появилась приветливая улыбка. Похоже, общение с кошкой затронуло в душе писателя какие-то дремавшие струны. Возвращая Симу хозяевам, он сказал:
— Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее лето, если не возражаете, мы с ней снова поживём на даче. С ней мне работалось, как никогда, хорошо.
В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табели о рангах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше воробья, но по окрасу и изяществу намного превосходила вездесущую серую птаху. Жёлто-оранжевый, с коричневыми пестринками на крыльях, кенар выглядел, как артист во фраке. Собственно, он и был артистом, неиссякающим певцом, влюблённым в исполнительское искусство, — с утра до вечера он распевал песенки, и довольно сложные: этакое многоколенное верещание, которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-таки заслушивался его концертами.
Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жёрдочками — одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечёвке) служила качелями, — клетка стояла на подоконнике, и из неё был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное — я часто оставлял клетку открытой, и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку — кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облёт тополя напротив нашего окна — сделает круг и возвращается в свою обитель — всё-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники, и кто-нибудь непременно выбивал ковёр или заводил мотоцикл.
Кенара я назвал неудачно — Чижуля, и всё потому, что меня ввёл к заблуждение приятель. Он принёс пичугу и сказал:
