Александр Аронов - Цирк приехал!

— Кто же её научил?

— Сама. Один раз случайно язык высунула, а как поняла, что людям это нравится, все время так дразниться стала.

— И все лошади у вас умеют язык показывать?

— Нет. Один Малахит такой…

— А что он больше всего любит? Морковь? Хлеб?

— Сахар любит. Соль. Мел. Мы соль с мелом крошим и добавляем в овес. А иногда просто куски соли кладем в кормушку. Лошади лижут их.

— Ещё… Давай ещё покормим… — умоляюще попросил Борька отца.

И Малахит снова хрустел морковными дольками, бил по полу копытом и высовывал язык.

Борька неотрывно глядел на лошадь влюбленными глазами. Ему захотелось обнять эту умную ученую лошадь за морду, поцеловать её, прикоснуться к гибкой, нежной шее…

Униформист, словно угадав Борькины мысли, сказал:

— Погладь её, мальчик, не бойся!

— Я и не боюсь! Я ни капельки не боюсь! — радостно воскликнул Борька, потянулся вперед, прильнул щекой к горячей, слегка влажной гладкой шерсти и закрыл глаза.

Не переставая поглаживать и нежно похлопывать чуть вздрагивающую, так вкусно пахнущую шею, Борька тихо шептал:

— Умная лошадка… добрая лошадка… хорошая лошадка…

— Попочка чаю хочет! — вдруг требовательно, на всю конюшню завопил кто-то неприятным металлическим голосом.

Лошадь вздрогнула и дернулась, задев Борькину руку жесткой гривой.

Борька обернулся. В углу конюшни, над последним стойлом, сидел привязанный цепочкой к тонкой жерди огромный старый попугай с длинным хвостом, пестрый, как радуга. Он сидел не шелохнувшись, как каменный, и равнодушно моргал желтыми веками.

— Попочка кушать хочет! — снова неожиданно заорал он, перевернулся на жерди вниз головой, замер, пронзительно свистнул, снова перевернулся и, чем-то недовольный, сердито нахохлился.

Зрители побежали к попугаю. Отец опустил Борьку на пол.

— Малахит! Малахит! — позвал Борька.

Лошадь глянула на него, заржала и замотала головой так энергично, что грива рассыпалась в разные стороны.

— До свиданья, Малахит! До свиданья! — крикнул Борька и помахал лошади рукой.

Малахит весело закивал, высунул язык и напоследок особенно громко стукнул по полу копытом.

— Пор-р-ра завтр-р-ракать! — снова истошно завопил попугай. — Кому сказано!

Все рассмеялись. Борька подбежал к попугаю, который, гремя цепочкой, засеменил по жердочке влево, добрался до самого края, снова свистнул и сунул голову под крыло.

— Попочка! Попочка! Поговори ещё, — просил Борька, задрав голову.

Попугай не ответил. Он крепко спал.

Раздался звонок. Проходя мимо служебного циркового буфета, Борька заглянул в приоткрытую дверь и замер от удивления.

Среди нескольких артистов, ужинавших за длинным, пустым столом, сидел на табуретке тот самый рыжий клоун Коко, что так смешно плакал длинными слезами и облил ими Борьку. Перед клоуном лежала гора колбасных тонких шкурок. Он пил чай с блюдца, вприкуску. Коко надувал размалеванные щеки, неторопливо дул на чай, жевал огромными губами бутерброд с колбасой… И никто не смеялся вокруг. Никто! На клоуна просто не обращали внимания. Борька не верил своим глазам.

— Тебе кого, мальчик? — спросил клоун усталым голосом.

Борька смущенно улыбнулся и не ответил. Он заметил, что маленькие капельки пота на лице клоуна проступили не только сквозь толстый слой грима, но даже и сквозь матерчатый лоб парика.

— Ну никого так никого, — сказал клоун, взял себя за нос картошкой, оттянул резинку, передвинул нос на лоб и снова откусил бутерброд.

— Мешает, да? — участливо спросил Борька.

— Мешает, — вздохнул клоун, — а я чай люблю с блюдца пить. А ты как?

— И я с блюдца! — радостно сверкнул глазами Борька.

— А колбасу любишь?

— Люблю!

— И я люблю, — сказал клоун и кивнул головой на гору колбасных шкурок. — А вот их особенно…

— Неужели и шкурки едите? — изумленно спросил Борька.

— Нет. Я из них и из жестянок пищики делаю. Слышал, как я на манеже пищал?

Больше поговорить не удалось. Раздался звонок.

— Нос-то у него на резинке! На тонкой резинке! Я видел! — никак не мог успокоиться Борька, снова сидя на галерке с отцом. — Он пищики из колбасы делает! А чай пьет с блюдца, как и я! А почему ты с блюдца не пьешь?

— Следующим номером нашей грандиозной программы — говорящие куклы и собачки под управлением артиста Бавицкого! — объявил шпрех-шталмейстер.

На манеж вышел человек с двумя большими куклами на руках, сел на стул и начал с ними разговаривать:

— Слушай меня внимательно, Андрюшка!

— Слушаю! — звонко отозвалась кукла, широко раскрывая рот.

Борька замер от изумления.

— Решай задачку! Вообрази, что я дал тебе двадцать копеек. Две монеты по десять. Вообразил?

— Вообразил. Две монеты по десять.

— Ты их спрятал в карман. Одну монетку потерял. Что осталось у тебя в кармане?

— Дырка!

Борька внимательно, весь вытянувшись, следил за губами артиста. «Это он за куклу говорит…» Но губы чревовещателя даже не шевелились. «Это механизм говорящий в куклу вставлен!» — решил Борька.

Ну куклы — ладно: в них механизмы. А вот собачки, которых стал показывать артист, как они разговаривают? В них механизм не спрячешь! Здесь все начистоту!

Бавицкий подвел белоснежного шпица к румяному мальчишке в первом ряду.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Володя.

— Здравствуй, Вовка! — неожиданно сказала собака, приоткрыв пасть и завиляв хвостом.

«Сама! Сама говорит! Как тот попугай!» — ахнул Борька.

Он поднялся с места, хотел сбежать вниз, к собачке и счастливцу-мальчишке, но отец не разрешил:

— Сиди! И отсюда все видно!

— Теперь представься Володе! — предложил собачке артист. — Скажи ему, как тебя зовут.

— Шарик! — ответила собака и подала Вовке лапу. У Борьки от зависти разрывалось сердце.

— А фамилия твоя как?

— Подшипников! — рявкнул шпиц, виляя пушистым хвостом.

— Погладь Шарика, Володя, не бойся: он не кусается, — сказал румяному мальчишке артист.

Мальчик боязливо протянул руку и осторожно дотронулся ею до спины собаки.

— Ну и трус! — вырвалось у Борьки.

«Меня бы на его место! — с завистью подумал он и вдруг решил: — Сегодня же встречусь с этой собакой! Наберу дома побольше сахару, прокрадусь на конюшню и обязательно поговорю с Шариком Подшипниковым. Спрошу, где он так здорово разговаривать научился, как мне в цирк поступить, расспрошу про акробатов мальчика и девочку: может, подружусь с ними… Заодно и Малахита сахаром угощу. И грача своего тоже возьму в цирк. Пусть познакомится с попугаем и шпицами. Может, и он говорить научится…»

Всю дорогу домой Борька думал о Малахите и шпицах. Вот бы грача научить говорить, как эти собачки. А то живет себе во дворе, в дровяном сарайчике. Только воровать и умеет. То ложку чайную украдет, то монетку. Раз у отца уволок моток дратвы. Так что не зевай — грач запрячет, что и не найдешь вовсе. Может на дерево утащить. Ведь он летает целый день по городу. А как вечер — домой, в сарайчик. Для него специально под крышей Борька вырубил широкую дырку.

Мачеха встретила Борьку неприветливо. За ужином, гремя посудой, сказала, поджав губы:

— Завтра же в церковь пойдешь! Грех замаливать!

— Ладно! — безропотно согласился Борька, пробуя обмакнуть нос в горячий чай, налитый в блюдце.

— Нет, ты глянь только, что он вытворяет! — возмутилась мачеха. — Чего в цирке бесовском нагляделся!

— Не балуйся, Борька! — улыбнулся отец. — У тебя нос куда короче, чем у клоуна. Можешь не проверять.

Улучив удобный момент, Борька опорожнил полсахарницы в карман и снова закрыл её крышкой. Отец и мачеха ничего не заметили.

— А знаешь, как в цирке куклы и собаки интересно разговаривали! — сказал мачехе отец.

Она сплюнула через плечо:

— И слушать на ночь не желаю про чертей!

— Тут черти ни при чем. Это артист животом говорил.

— Ещё того не легче! — возмутилась мачеха.

— Не может быть, чтобы животом, — поперхнулся чаем Борька. — Сами они! Сами! Я следил!

— Брюхом, сынок, брюхом! Мне объяснили… Борька немедленно втянул в себя живот, потом надул его, снова втянул…

«Нет, неверно отцу сказали. Не может человек разговаривать животом», — решил Борька, громко поставил граненый стакан вверх дном на блюдце, положил сверху огрызок сахара, потянулся и, изобразив на лице сладкую зевоту, заявил:

— Спать охота. Устал… Я нынче, пожалуй, в сарайчике лягу. Здесь жарко что-то.

— Все выдумывает! Все выдумывает! — громко отхлебнув чай, вздохнула мачеха.

Отец постелил постель в сарайчике, ласково провел снизу вверх шершавой ладонью по мягким рыжеватым Борькиным волосам, вышел во двор и запер сарайчик на большой висячий замок.

— Зачем, батя?