— Посмотри на вышку, — показал Васька, — вон на ту… Туда кто-то забрался.
Посмотрели — и верно: на одной из вышек сидел человек, и отсюда он казался маленьким-маленьким, как воробей.
Хотели уже бежать домой, но тут Васька захныкал, потому что в погребе он позабыл осколок.
Полезли опять. Зажгли свечку. Теперь, при тусклом свете, можно было разглядеть сырые толстые стены из цемента и потолок, настланный из крепких железных балок.
Вдруг глухой далёкий гул заставил вздрогнуть ребятишек. Как будто где-то упало на землю огромное тяжёлое бревно.
Колька, — шёпотом спросила Нюрка, — что это такое?
— Не знаю, — также шепотом ответил он.
Гул повторился, но теперь грохнуло уже совсем близко. Ребятишки притихли и робко жались друг к другу. Васька раскрыл рот и, крепко сжимая найденный осколок, смотрел на Кольку. Колька хмурился, а по щеке Нюрки покатилась слеза, и она сказала жалобно, готовая вот-вот заплакать:
— А мне, Колька, кажется… мне что-то кажется, что сегодня вовсе не среда… — И мне тоже, — уныло сказал Васька и вдруг громко заплакал, а за ним и остальные…
Долго плакали, притаившись в углу, попавшие в беду ребятишки. Гул наверху не смолкал. Он то приближался, то удалялся. Бывали минуты перерыва. В одну из таких минут Колька полез наверх затем, чтобы закрыть верхнюю дверь. Но тут совсем неподалёку так ахнуло, что Колька скатился обратно и, ползком добравшись до угла, где тихо плакали Васька с Нюркой, сел с ними рядом. Поплакав немного, он опять пополз наверх, к тяжёлой, скованной железом двери погреба, захлопнул её и отполз вниз. Гул сразу стих, и только по лёгкому дрожанию, похожему на то, как вздрагивают стены дома, когда мимо едет тяжёлый грузовик или трамвай, можно было догадаться, что снаряды рвутся где-то совсем неподалёку.
— До нас не дострелят, — ещё всхлипывая, но уже успокаивая своих друзей, сказал Колька. — Мы вон как глубоко сидим! И стены из камня, и потолок; из железа. Ты… не плачь, Нюрка, и ты не плачь, Васька. Вот скоро кончат стрелять, тогда мы вылезем, да и побежим.
— Мы бы-ы… мы бы-ы-ст-ро побежим… — глотая слёзы, откликнулась Нюрка.
— Мы как… мы как припустимся, как припустимся, так и сразу домой, — добавил Васька. — Мы прибежим домой и никому ничего не скажем.
Огарок догорал. Пламя растопило последний кусочек стеарина. Фитиль упал и погас. Стало темно-темно.
— Колька, — прохныкала Нюрка, отыскивая в темноте его руку, — ты сиди тут, а то мне страшно.
— Мне и самому страшно, — сознался Колька и замолчал.
И в погребе стало тихо-тихо. Только сверху едва доносились заглушённые отзвуки частых ударов, как будто кто-то вколачивал в землю тяжёлые гвозди гигантским молотом.
— Колька, Васька! — опять раздался жалобный голос Нюрки. — Вы чего молчите? И так темно, а вы ещё молчите.
— Мы не молчим, — ответил Колька. — Мы с Васькой думаем. Ты сиди и тоже думай.
— Я вовсе и не думаю, — откликнулся Васька, — я просто так сижу.
Он заворочался, пошарил, нащупал чью-то ногу и дёрнул за неё:
— Это твоя нога, Нюрка?
— Моя! — отдёргивая ногу, закричала испуганная Нюрка. — А что?
— А то, — сердитым голосом ответил Васька, — а то… что ты своей ногой прямо в мою корзину и какой-то гриб раздавила.
И как только Васька сказал про гриб, так сразу же веселей стало и Кольке, и Нюрке, и самому Ваське.
— Давайте разговаривать, — предложил Колька, — или давайте песню споём. Ты пой, Нюрка, а мы с Васькой подпевать будем. Ты, Нюрка, будешь петь тонким голосом, я — обыкновенным, а Васька — толстым.
— Я не умею толстым, — отказался Васька. — Это Исайка умеет, а я не умею.
— Ну, пой тогда тоже обыкновенным… Начинай, Нюрка.
— Да я ещё не знаю какую, — смутилась Нюрка. — Я только мамину знаю, какую она поёт.
— Ну, пой мамину…
Слышно было, как Нюрка шмыгнула носом. Она провела рукой по лицу, насухо вытирая остатки слёз, потом облизала губы и запела тоненьким, ещё немного прерывающимся голосом:
Ушёл казак на войну,
Бросил дома он жену.
Бросил свою деточку,
Дочку-малолеточку.
Ну, пойте последние слова: «Бросил свою деточку», — подсказала Нюрка.
И когда Колька с Васькой пропели, то Нюрка ещё звонче и спокойнее продолжала:
С той поры прошли года,
Прошли, прокатилися,
Все казаки по домам
Давно воротилися.
Только нету одного,
Всеми позабытого,
Казачонка моего —
И-э-эх! — давно убитого…
Нюрка забирала всё звончее и звончее, а Колька с Васькой дружно подпевали обыкновенными голосами. И только когда наверху грохало уж очень сильно, то голоса всех троих чуть вздрагивали, но песня всё же, не обрываясь, шла своим чередом.
— Хорошая песня, — похвалил Колька, когда они кончили петь. — Я люблю такие песни, чтобы про войну и про героев. Хорошая песня, только что-то печальная.
— Это мамина песня, — объяснила Нюрка. — Когда у нас на войне папу убили, вот она такую песню всё и пела.
— А разве у тебя, Нюрка, отец казак был?
— Казак. Только он не простой казак был, а красный казак. То все были белые казаки, а он был красный казак. Вот его за это белые казаки и зарубили. Когда я совсем маленькая была, то мы далеко — на Кубани — жили. Потом, когда папу убили, мы сюда, к дяде Фёдору, на завод приехали.
— Его на войне убили?
— На войне. Мать рассказывала, что он был в каком-то отряде. И вот говорит один раз начальник отцу и ещё одному казаку: «Вот вам пакет. Скачите в станицу Усть-Медведицкую, пусть нам помощь подают». Скачут отец да ещё один казак. Уже и кони у них устали, а до Усть-Медведицкой всё ещё далеко. И вдруг заметили их белые казаки и пустились за ними вдогонку. У белых казаков лошади свежие, того и гляди, догонят. Тогда отец и говорит ещё одному казаку: «На тебе, Фёдор, пакет и скачи дальше, а я возле мостика останусь». Слез с коня возле мостика, лёг и начал стрелять в белых казаков. Долго стрелял, до тех пор, пока не пробрались казаки сбоку, через брод. Тут они и зарубили его. А Фёдор — этот другой-то казак — в это время далеко уже скакал с пакетом, так и не догнали его. Вот какой у меня папа казак был! — докончила рассказ Нюрка.
Сильный грохот заставил вскрикнуть ребятишек. Должно быть, ветром распахнуло верхнюю дверь, и раскаты взрывов ворвались в погреб.
— Колька… зак-к-рой! — заикаясь, закричал Васька.
— Закрой сам, — ответил Колька. — Я уже закрывал.
— Закрой, Колька! — громко расплакавшись, повторил Васька.
— Эх, ты! — неожиданно вставая, крикнула возбуждённая своим же рассказом Нюрка. — Эх, вы… — Она отбросила Васькину руку, добралась до верхней двери, захлопнула её и задвинула на запор.
Гул смолк.
Опять замолчали. И так сидели долго. До тех пор, пока Колька, который чувствовал себя виноватым и перед маленьким Васькой и перед Нюркой, не сказал:
— А ведь наверху-то больше не стреляют. Прислушались — наверху тихо. Подождали ещё минут десять — так же тихо.
— Бежим домой! — вскакивая, крикнул Колька.
— Домой, домой! — обрадовался Васька. — Вставай, Нюрка!
— Я боюсь… — захныкала Нюрка. — А вдруг опять…
— Бежим! Бежим! — в один голос закричали Колька и Васька. — Не бойся, мы как припустимся…
Выбрались наверх. После чёрного подвала день показался сияющим, как само солнце.
Осмотрелись.
Тяжёлые деревянные щиты, что стояли не очень далеко от погреба, были разбиты.
Повсюду валялись разбросанные щепки и чернели ямы возле ещё не обсохшей раскиданной земли.
— Бежим, Нюрка! Дай я возьму твою корзину, — подбадривал её Колька. — Мы быстренько…
Перепрыгнули через окоп, пробрались через проход среди колючей разорванной проволоки и побежали под гору.
Толстый Васька с неожиданной прытью помчался впереди, одной рукой держа корзинку, другой крепко сжимая драгоценный осколок.
Колька и Нюрка бежали рядом, и Колька свободной рукой помогал ей тащить большую неуклюжую корзину.
Они уже спустились со ската и бежали теперь по мелкой поросли, как воздух опять задрожал, за-гудел, и снаряд, пронесясь где-то поверху, разорвался далеко позади них.
Нюрка неожиданно села, как будто бы в ноги ей попал осколок.
— Бежим, Нюрка! — закричал Колька, бросая свою корзину и хватая её за руку. — Бросай корзину! Бежим!
Артиллерийский наблюдатель с площадки вышки заметил среди мелкого кустарника три движущиеся точки.
«Вероятно, козы», — подумал он, поднося к глазам бинокль. Но, присмотревшись, он ахнул и, схватив телефонную трубку, крикнул на батарею, чтобы перестали стрелять.
