Юра оглядел двор. Было очень рано и потому совсем пусто. Раньше Юра выбегал во двор, когда там были все или хотя бы кто-нибудь один — Славик, это, конечно, самое замечательное. Можно было со Славиком сыграть в фантики, в ножички на куче песка или просто потолковать. Ну, а если не было Славика, то можно было побороться с Персом, побегать в салки с Валентиной, Ритой-Маргаритой, Санчо и Светкой. Конечно, девчонки — это совсем не то, но в их дворе были неплохие девчонки — не плаксы, не сплетницы и не ябеды. А Валентина к тому же жила своим умом чуть не с шести лет, потому ее все уважают, даже взрослые.
Но сейчас во дворе никого не было — ни взрослых, ни ребят.
И Юра оглядел двор в последний раз и пошел домой умываться, потому что знал, что неумытые люди в школу не ходят.
— Это же надо додуматься — раскричаться в такую рань! — сказала своей внучке Валентине бабка Михална и закрыла форточку, чтобы кошка опять не убежала на улицу. — Еще и кошку пугает, помешала ему кошка. Сразу видно — хулиган.
— Нет, бабушка, он не хулиган, — сказала Валентина, заплетая косичку, — он просто разошелся. Это Юрка.
Юрка слышал этот разговор. Он как раз проходил мимо их окна и видел Валентину, которая заплетала косу и смотрелась в стекло вместо зеркала. Юра скорчил ей рожу — растянул рот пальцами так сильно, что даже уши зашевелились, а язык высунул, чтобы страшнее получилось. Валентина тоже показала ему язык и отвернулась от окна. Бабка Михална постучала сухим кулачком по раме и крикнула:
— Хулиган глупый!
Юра прошел мимо. Мало ли, что скажет бабка Михална, совершенно неавторитетная старуха, которая уже все забывает и путает. Потому ее внучка Валентина и живет своим умом. Валентина однажды так и сказала Юре:
«Я с шести лет живу своим умом. А для этого ума нужно очень даже много».
...Утро пришло в их двор яркое и прозрачное, клен светился всеми своими листьями. Этот желтый свет окрашивал в желтое стену сарая, облупившийся забор, окно бабки Михалны.
До войны было еще целых десять лет.
* * *
Борис еще не вошел в свой класс, а узнал так много, что еле помещалось в голове.
Они шли с Муравьевым по лестнице, впереди них красивая учительница Галина Николаевна вела первый «А».
— Муравьев, — сказала Галина Николаевна таким же голосом, каким говорила директор Регина Геннадьевна, — опять! Борис! Сейчас же иди с нами, нечего отрываться от своего класса.
— Я не отрываюсь.
— Прекрати пререкания. Дурные примеры заразительны.
Борис не хотел сердить Галину Николаевну и решил догнать свой первый «А», но в это время в коридоре появилась еще одна учительница. Издали она показалась Борису совсем старой — седина какого-то лунного цвета, медленная походка. А подошла ближе — совсем молодые светлые глаза, синие и веселые.
Муравьев вдруг стал робким и сказал тихо:
— Здравствуйте, Варвара Герасимовна.
— Мы уже виделись, — ответила она — разве ты забыл?
— Помню, — тихо сказал Муравьев.
Муравьев не боится даже Хлямина, а тут оробел.
— Злая? —спросил Борис.
— Кто? Варвара Герасимовна? Да ты что? Просто я утром сказал про пулеметную ленту, а она не верит. Но тут я сам виноват.
Борис ничего не понимал, а до этого все казалось таким понятным — школа, учительница, новый друг Муравьев.
— Какая пулеметная лента?
— Ну, это долго рассказывать.
У Бориса слегка зазвенело в голове. В его жизнь входила какая-то тайна.
— Расскажи, а?
Муравьев молча вздохнул.
— Если рассказывать, надо много рассказывать. А так нечего и рассказывать. Понял ?
— Понял, — выдохнул Борис, хотя, конечно, ничего не понял.
— Борис! Долго нам тебя ждать? — позвала Галина Николаевна.
— Беги, — подтолкнул его Муравьев, — увидимся. Пока.
* * *
В то самое утро, когда Юра выбежал из дому и помчался к школе на горке, девочка Валентина надела новое синее платье из блестящего материала под названием «сатин». Она положила в карман глаженый носовой платок, почистила желтым гуталином ботинки, стараясь закрасить побелевшие носы. Теперь все было в порядке. Валентина прокричала в ухо бабке Михалне:
— В школу пошла! Бабушка!
Бабка Михална была глуховата, но хотела все знать.
— Зачем так рано? Еще только шесть утра! — закричала бабка тоже громко; ей, как многим глухим, не было понятно, нормальным голосом она говорит или нет. Иногда ей казалось, что она говорит тихо, а ее было слышно даже во дворе. — Зачем в шесть утра в школу идти?
— А так! — ответила Валентина. — Мне спать давно не хочется. Я всегда буду рано в школу ходить и на одни «отлично» учиться буду.
Эти слова Валентина сказала негромко, не для бабки, а для себя она их говорила. Но бабка вдруг ответила:
— Хвастаешь.
Никак не поймешь эту бабку: то почти совсем не слышит, а вдруг ухватит то, что совсем тихо скажешь.
— Я хвастунов не уважаю, Валентина, — продолжает бабка Михална. — Твой отец хвастун, а ты в него не будь. Хотя он мне сын, человек он пустой, как сорный бурьян.
Валентина ничего не отвечает. А что она может сказать? Она отца плохо помнит, отец давно не живет дома, с тех пор, как мама умерла.
Маму Валентина совсем не помнит, маленькая была. Помнит только, как везли на черной повозке длинный ящик — гроб.
И черные лошади шли впереди, а глаза лошадям зачем-то прикрывали черные кружочки, а над головами лошадей развевались черные султаны из шелковых ниток.
А отца немного помнит. Помнит, как через несколько дней после смерти мамы он пришел домой и прямо с порога сказал:
— Уезжаю. Не обижайся, мать, я человек искусства, меня зовут дороги. Жена меня удерживала, а теперь что ж...
Отец не договорил, но Валентина, которой еще не исполнилось шести лет, поняла основное: отец уезжает от них, а она остается с бабкой Михалной. Бабка заплакала, а Валентина сказала:
— Не плачь, бабушка, проживем с тобой.
— Много ты понимаешь! — приговаривала бабка, а сама всхлипывала. — Как же нам жить без всех?
Отец достал из шкафа футляр с баяном, перекинул через плечо ремень. Раньше отец играл на баяне в кино перед сеансами.
Ребята во дворе гордились:
— У Валентины отец — артист.
Теперь отец устроился в разъездной цирк.
— Буду аккомпанировать танцующим собачкам, исполнять вальс канатоходцам. Вам буду помогать материально.
И шагнул к двери.
С тех пор бабка и Валентина живут вдвоем. У бабки плохая память, она все забывает и теряет. То ключи забудет, сидит перед запертой дверью на скамейке, ждет, когда Валентина из детского сада придет и отопрет дверь. То деньги у бабки вытащат из кармана, а она только руками разводит — надо же, какие люди нечестные, плохие. Однажды бабка шла по двору и несла бутылку с подсолнечным маслом. Вдруг споткнулась, выпустила бутылку из рук. Звон разбитого стекла, масло потекло по асфальту, бабка заплакала. Валентина выбежала из дома, взяла бабку за руку:
— Сама буду в магазин ходить. И не плачь. Я уже большая — скоро шесть лет.
Ребята бросили игру, уставились на Валентину. Юра спросил:
— Будешь с нами в пряталки?
— Некогда, за постным маслом идти надо.
Взяла дома другую бутылку и побежала в магазин.
С тех пор Валентина редко играла во дворе — то с сумкой идет из магазина, то в булочную несется, то за керосином.
Однажды Юра встретил Валентину возле керосинной лавки, она, склонившись вбок, несла большой бидон с керосином. Поставила бидон на землю, отдышалась и сказала:
— Я — не как ты. У тебя и мама есть и отец, а мы с бабкой живем на алименты.
Юра не знал, что такое алименты, а Валентина знала, хотя ему тоже было шесть лет, как и ей. Но, значит, дело было не только в возрасте.
Вечером Юра спросил за чаем:
— Мама, а что такое алименты?
Мама поперхнулась чаем, а потом уставилась на отца. Отец тоже закашлялся, хотя Юра видел, что он не поперхнулся. Он кашлял нарочно, чтобы успеть подумать. Юра понял, что задал трудный вопрос.
— Ну как бы тебе объяснить... — замямлил отец. — Это когда, например, отец не живет вместе со своими детьми. Понимаешь? Он жить с ними не хочет или не может, а содержать их он обязан, потому что он отец. И он посылает деньги по почте. Эти деньги называются алиментами. Понятно?
— Понятно. Значит, это деньги. А почему отец не живет дома? Отец должен жить там, где его семья.
— Это редко бывает, что отец отдельно. Вот у нас во дворе все отцы на месте, верно?
— Как — все? А у Валентины?
— Ах, забыл. Ну, это особый случай безответственности, этот гармонист.
— Пей чай, остынет, — напомнила Юре мама. — Вечно ты приносишь со двора бог знает что.
— Под стеклянным колпаком не вырастишь, — непонятно сказал отец.
