Мишка приметил: когда мать долго молится, значит ей особенно тяжело.
Сегодня утром она обещала Мишке рассказать перед сном сказки про ворожею и про живой родник.
— Это даже не сказки, — пояснила она, — а сущая быль.
— А про Ивана-царевича, Жар-птицу, золотую рыбку, Лису Патрикеевну, про двух собак, умную и беззубую, — то, значит, брехня была? — хмуро спросил Мишка.
Мать тут же поправилась:
— И то правда.
И Мишке стало легче.
Мишка еще не слышал сказку про ворожею, но настоящая ворожея — это его мать: она все на свете знает. А какие у нее хорошие булки бывают! Бабы ей говорят: «Ты либо ворожить умеешь?..» Только жаль, что булки печь приходится раз в год — на пасху. Ну, а по сказкам… на что Семен Савушкин мастер, и тот как-то признался: «По сказкам мне до нее не дойти. Она не только слышанную расскажет, а и сама придумает».
Если б не было сказок, плохо было бы жить. В сказках все возможно, только люди не умеют добыть волшебный камень, не знают петушиного слова, не могут достать живой и мертвой воды. А если кто что-нибудь волшебное и знает, то только и смотрит, чтобы себе было хорошо, а до других ему дела нет. Мишка не такой. Когда он вырастет большой, то обязательно сделает так, что никто не будет плакать, кроме маленьких детей, потому что когда Мишка видит плачущего мужика или бабу, ему самому хочется плакать…
По земле зашлепали босые ноги. Мишка высунул голову. Мать, стоя к нему спиной, дунула на лампу. Желтый остренький язычок подпрыгнул и исчез. Комнату затопила темь. Стекла из черных сделались темносиними.
— Откуда она, темь, берется? Где она сидела? — недоумевает Мишка.
— Ты еще не спишь? — вместо ответа спрашивает мать.
— А кто мне утром сказку про ворожею и про живой родник обещал рассказать? — напомнил Мишка.
— Уже поздно, завтра расскажу, — говорит мать.
Мишка захныкал.
— Ну, ладно…
Мать ложится рядом с Мишкой, прикрывает его от стенки одеялом и начинает сказку:
— Жила это, значит, бабка-бобылка. Ходила она по дворам, куски собирала да на года и тяжелую жизнь жаловалась…
— Как бабка Косая Дарья? — спрашивает Мишка.
— Ага… И жил в той деревне кузнец…
— Как Никанорыч?
— Как Никанорыч… Ты прикрывай глаза… И вот как-то говорит кузнец бабке: «Плохое ты ремесло избрала: ходить да просить. Твои годы такие, чтоб люди тебя ходили просили». — «Шутник ты!» говорит бабка. «Чего шутник! — говорит кузнец. — Взяла бы да ворожить начала». — «А как?» спрашивает бабка. «Да хоть бы так: «Жив будешь — тут будешь, помрешь — там будешь. Господи, помоги» — и все». Кузнец это так говорил, между прочим, а бабка с той поры и давай ворожить. Раз ей таким манером удалось вылечить, другой, а там и пошла-поплыла о ней слава… Прошло несколько лет… Ты спишь? — окликает Мишку мать.
— Нет, — бодро отвечает Мишка.
— А ты спи, — говорит мать и убаюкивающим голосом продолжает: — Прошло, значит, несколько лет. И вот как-то раз кузнец подавился рыбьей костью. Одни говорят ему — поезжай в больницу, другие говорят — надо ехать к прославленной бабке…
— А чего ж ему ехать! — перебивает Мишка. — Они ж, ты сказала, из одной деревни…
— Разве я так сказала? Нет, кузнец из другой, — поправилась мать. — Да… приезжает он к бабке, а та и начинает: «Жив будешь — тут будешь, помрешь — там будешь…» И не успела она сказать «господи помоги», а кузнец вспомнил, что это он ее учил так ворожить, да как расхохочется, а кость и выскочила.
— Вся? — спрашивает Мишка.
— Вся. Теперь спи.
— Да-а… короткая, — опять захныкал Мишка.
— Вот горе мое! — с досадой говорит мать. — Ну, слушай тогда про арапа-людоеда. Только она страшная.
— Ну и пусть, — сказал Мишка и притих.
— Жил, значит, в лесу страшный людоед. Сам черный, как помело, а глаза яркие, будто угли горящие. Из лесу он выбирался только вечером. Тихонько подкрадется к деревне, подслушает, где дети не слушаются матери, залезет в картофельную ботву или в кукурузу — и сидит, ждет, не будет ли поздно вечером итти один какой-нибудь вередливый мальчишка. И только мальчишка с ним поровняется, а он — прыг на него и помчит в лес. Затащит его к себе в логово, раздует огонь и начинает жарить и есть мальчишку. Сначала уши оторвет и поджарит, потом нос, потом руки, ноги. Открутит голову — и ее в огонь. Ну, а после того и остальное съест, развалится середь норы и лежит косточки похрустывает.
От людоедовой избушки у Мишки забегали мурашки по телу, и он подвинулся ближе к матери.
— …Ну, днем выспится, а вечером опять тихонько на деревню и опять в огород. Каждый день так пропадали дети, а кто их крал, никто не ведал. И так, может быть, и не узнали б, если б не смилостивилась сова — толстая голова. Пропал раз у одной бабы мальчишка. Сидит она на крыльце вечером и горюет: хоть и плохой мальчишка, да свой. Вдруг неслышно подлетает сова — толстая голова, садится на верею и говорит человеческим голосом: «Хоть и злой у тебя был мальчишка, хоть разорил он мое гнездо в дупле и меня самое, когда я на колу сидела, мышей сторожила, чуть палкой не убил, но жалко мне тебя, жалко твоего материнского горя. Твой мальчишка, — говорит, — в подземелье у людоеда сидит. Иди, — говорит, — скорей за мной».
Сова тихо летит, а мать мальчишки за совой бежит. Прибежала в лес. Сова дает ей фонарь-самосвет и оловянное кольцо и говорит: «Теперь иди по тропинке и там на взгорье увидишь камень-плиту. Постучи этим кольцом три раза в дверь — плита сама откроется. Ты мальчишку возьми, но домой не уходи, а сядь за терновником и жди. И как только людоед войдет в свое логово, ты крестное знамение на плите сделай, и камень навек запечатается». Ну, мать так и сделала. Увидал ее мальчишка, обрадовался. А она ему знак подала, чтоб не говорил, и тихонько вышли. Сели за терновник, сидят и дрожат. Вдруг видят: что-то черное, как тень, а глаза — как плошки горят. Постучало три раза в плиту и скрылось в норе. Мать скорей подбежала да крестом и перекрестила камень-плиту. И навеки запечатался камень-плита.
Мать умолкла. Долго молчал и Мишка, а потом спросил:
— А куда ж баба фонарик и кольцо девала?
— «Куда, куда»! — рассердилась мать. — Опять сове отдала… Спи, а то, может, из-под земли теперь уже выбрался людоед и подслушивает на чердаке или за окном: спят тут маленькие дети или нет?
Длинный трудовой день и сказки истомили мать, и когда Мишка спросил: «А разве он может из-под земли вырваться?» она ничего не ответила. Слышно было ее ровное дыхание.
Под печкой, должно быть во сне, буркнул и умолк голубь космач. За окном носится порывистый ветер. И что-то — может быть, ракита веткой, а может быть, людоед лапой — царапает оконное стекло.
Мишка толкает мать и плачущим голосом тянет?
— Стра-ашно…
— Вот видишь… А просил!
— Я про родник хотел.
— Про какой родник?
— Про тот, что утром говорила.
Мать некоторое время молчит, будто собирается с мыслями, потом усталым шопотом снова рассказывает:
— Жил-был на свете добрый человек. Ходил он по деревням и облегчал людское горе. Увидит, у кого изба плохая…
— Как у Гришиных, — поясняет Мишка.
— Ну, хоть как у Гришиных… Заходит и просится переночевать. А наутро, если хозяева добрые, поднимается пораньше, возьмет топорик, пару бревнышек да пару веточек и начинает хату рубить. Тюк да тюк топориком, а к вечеру хата и готова.
— Из веточек? — удивляется Мишка.
— Из бревен. Он веточку только срубит, а она потолстеет, подлиннеет и бревном станет… У другого, смотрит, лошади нету. Придет этот добрый человек к хозяину и скажет: «Подвези меня до соседней деревни». Ну, если хозяин ответит: «Я бы и рад подвезти, да лошади нету», человек руку к уху приставит и спросит: «А что это у тебя за печкой ржет?» — «Это сверчок». — «Да какой же сверчок, когда это лошадь! Вот хоть пойди посмотри». Глянет хозяин за печку, а там конь рысак, серый в яблоках…
— А к нам он не заходил? — спрашивает Мишка.
— Нет. Это давно было… Ты слушай, сынок, и спи…
Много чудесных дел пришлось натворить доброму человеку, прежде чем Мишка стал засыпать. Добрый человек, как оказалось, и увечных исцелял и душевнобольных. Особенно же большой мастер он был по части всякого рода утешений.
Почувствовав, что Мишка наконец засыпает, мать заканчивает свою сказку:
— И вот злые люди поймали его и живьем закопали глубоко-глубоко в землю в Монашеском лесу. И, легши в могилу, человек сказал: «Делал я добро людям словами, теперь буду делать его слезами». И потек-зажурчал с того дня в лесу родник. Вода в нем, как слезы, горько-соленая, только от многих болезней она, говорят, целительная…
У Мишки сладко слиплись веки, он хочет спросить про что-то и не может. И уже ему кажется, что это не мать говорит, а течет-журчит в Монашеском лесу серебряный родник.
