— Э-ээ…
— Мам! Ты что, Каменец-Подольскую девчонкам отдала? Слушай, ну я же просил… И вообще, зачем она им?
— Они немножко поиграют, Витенька. Им тётя Марина набор новый принесла. Там принцессы и рыцари.
— Рыцари?!
— Бумажные, Вить, лёгкие совсем! Они не попортят ничего, обещаю. А то замучали уже: рыцари есть, а крепости никакой нету в наборе.
— Ну…
— А что ты потом будешь делать?
— Не решил ещё.
— Витечка, ну не сердись, правда. Скажи, мне интересно.
— Тульский кремль вообще хотел. И Ласточкино гнездо. Тут газет полно старых для папье-маше, есть из чего ландшафт сварганить. И ещё мне Алёнка одну книжку обещала. Про шотландские замки. По ней буду.
— А Саввино-Сторожевский скоро закончишь?
— Там только колокольня осталась. Я потерял зарисовку, надо будет в Звенигород как-нибудь смотаться.
— Сфотографируй его, хоть фото привезёшь. Отец-то не разрешит с собой тащить.
Довольная улыбка исчезла с лица Вика.
— Наверное, не разрешит…
— А где он?
— Папа выходной сегодня. На берегу, с друганами.
Во дворе радостно заскулила Бинга.
— А, нет, вон идёт, мам. Говорить будешь с ним?
— Конечно. Я тебя очень-очень.
— И я тебя.
— Ты меня — что?
— Люблю.
— А я тебя жду. И люблю, конечно.
— Клубнику заморозила?
— Всю морозилку забила. Отец вроде в августе обещал приехать. Ну, давай его!
Отец вошёл в бытовку. Слегка запахло спиртным.
— Витька! Колбасы не осталось?
— Осталась, вон на столе. Мама — тебя.
— Колбасы пока нарежь потоньше. На берег ещё ребята подошли. Да, Галюнь, привет! А? Какой монастырь? А, ну видал-видал. Ну и чего? Да ну, брось! Чушь собачья! Да прекрати ты, а! Что ты мне педагогику всю портишь? У тебя есть девчонки, вот и втолковывай им всякую ерунду. А от парня отстань. Ты бы лучше спросила, сколько раз он отжимался сегодня. Небось, нисколько! Какие каникулы?! Для спорта нет каникул. Галя, ему надо будет семью содержать. Нам с тобой, Галя, кто помогать будет? Девчонки разлетятся. Я ж не вечный, Галя… А ты его эти бирюльки[2] поддерживаешь… Вавилоны[3] поразвёл, колбасу порезать негде. Да, приедем. В августе, обещал же… Пришли сальца побольше копчёного, кончилось.
Вик порезал колбасу, тихонько взял ведёрко с гипсом и вышел во двор. Там вылил гипс в выбоину на забетонированной площадке, на которой возвышались их бытовки. На отца он не сердился. Наоборот, ему стало стыдно за вавилоны на столе. Денег вавилоны и правда не принесут. Он вздохнул, взъерошил свою пышную рыжую шевелюру, оседлал велик и покатил прочь.
Алёнке снилось сначала что-то ужасное.
Перед сном она залезла на сайт международного фонда защиты животных и прочла там о «лагерях смерти» для тюленят. Охотники отлавливают бельков и сажают их в специальные загоны, где держат без еды до тех пор, пока они не повзрослеют и полиняют. Белый мех сменяет красивая серебристая шкурка. И тогда тюленят убивают.
Во сне Алёна слышала крик и плач тюлених и стук палок по мягкому телу бельков, ведь их не отстреливают, чтобы не портить мех, а…
И тут Алёне привиделась красная кирпичная стена, увитая плющом. И она почувствовала, что там, за этой стеной, есть то, что обогреет, даст надежду и…
Она проснулась. Села на кровати, сунула ноги в тапочки и подпрыгнула, словно наступила в лужу. Посмотрела вниз и обнаружила, что домработница Мила поставила ей отвратительные тапочки, отделанные норкой. Ни Мила, ни мама совсем не понимают, что носить такие тапочки — это всё равно что покупать подснежники в метро. Милочка приносила цветы весной. Алёна ругалась с ней.
«Они же всё равно уже сорваны», — сказала мама тогда..
«Да, сорваны! — ответила Алёна, — но если ты купишь у них, то в следующей раз они опять их нарвут». Вот и с норкой то же самое.
Алёна осторожно взяла тапочки. Мягкий мех норки вызвал перед глазами отрывки кошмара о забитых бельках. Алёна пересилила ужас, разлившийся в груди, и понесла их к шкафу.
Будь Алёна чуть младше, она похоронила бы их за домом на цветочной клумбе. Но она закончила девятый класс и прекрасно понимала, что это глупо… Как говорит учительница по литературе про плохие сочинения: «Ненужный пафос».
Вообще мир глупо устроен. Странно, но ещё в прошлом году ей не приходило это в голову. Она увлекалась уже и экологией, и зоологией, но вот эти противоречия так не бросилась в глаза. А теперь…
Алёна не понимала, как с этим можно жить. Вот она вчера прочла о бельках. Надо было бы сорваться с места и поехать спасать тюленят. Но ясно, что родители не отпустят её… Как же можно знать и ничего не делать?
Или вот… В школе рассказывали о бережном отношении к водным ресурсам. А мама недавно налила полную ванну воды, кинула туда ароматическую бомбочку, потом понюхала, сказала, что её раздражает запах ландыша, слила эту воду и налила новую без всяких угрызений совести.
Алёна потёрла виски. Почему всё такое противоречивое? Ни на что нельзя положиться.
Даже собственное тело начало врать. Точнее, изменяться, но не постепенно, а так быстро, что не успеваешь привыкнуть. Ещё вчера она себе нравилась. Сегодня было очевидно, что она толстовата. И подмышки… Они постоянно подводили. Алёнка пару раз забывала про дезодорант и ловила на себе косые взгляды одноклассниц.
Нет, в их гимназии никто ни над кем не смеялся. Никогда не знаешь, какой у кого папа или дядя, которые оплачивают обучение в гимназии. В младших классах Алёнина одноклассница поцеловалась с пятиклассником. А он оказался внуком известного политика. И его дедушка в прямом эфире вечернего ток-шоу [...]
Девочка не ходила в школу месяц.
«А ногти? — грустно думала Алёна, — почему они ломаются? Витамины ем, а толку нет».
Она как будто потеряла доверие ко всему. Нет ничего устойчивого. И с этим надо как-то жить. Родители же живут.
Алёне всегда помогало бегство в Карторию. Она жаловалась там Алексу и Сальвадору, рассказывала об ужасах, которые творятся на Земле. Они обсуждали все вместе, как Алёне, которую там звали Элен, начать действовать, спасать животных и людей. Но у родителей ведь нет своей страны, куда они могли бы убежать…
Может, они давно привыкли к тому, что вокруг, и не чувствуют ни вины, ни ужаса, когда видят поломанные деревья, нищих у церкви, голодных детей по телевизору, бродячих собак. Алёну просто сразу начинало душить желание им всем помочь.
Был бы у неё Зонтик, как у Мэри Поппинс, и она полетела бы спасать тех, кто страдает.
Вместе со странным ощущением того, что тело стало иным, Алёна чувствовала иногда бешеный прилив сил. Она смотрела на свои руки, и ей казалось, что они, с виду обычные, внутри — могучие. И если ей разрешить, то она и бездомных у вокзала накормит, и ребят из детского дома развеселит, и даже демонстрацию в защиту окружающей среды проведёт. Только дайте, только пустите!
[...] вместе путешествовали в трейлере, как те ребята из мультика «Шевели ластами»[4] и Алёна могла бы спасать выброшенных на берег дельфинов. Если бы они были агрономами, она могла бы обмазывать варом стволы поломанных деревьев.
Родители Алёны были совершенно обычными. Папа, по его собственному выражению, «двигал бренды». Он каждое утро садился в блестящий «Поршик», как будто инкапсулировался в космический корабль, и улетал на работу.
Папа был небольшого роста, с маленькими руками и ногами, носом-крючочком и большими карими глазами, которые никогда не улыбались. У папы улыбался рот, а глаза, хоть и были карими, оставались холодными.
Мама, наоборот, была красивая, зеленоглазая, с русой косой, обвитой вокруг головы, статная, как берёза, и улыбчивая. Но улыбалась она потому, что Идеальная Жена и Идеальная Мать должна улыбаться.
Мама каждое утро вставала, смотрела на себя в зеркало, улыбалась изо всех сил и говорила себе: «Я идеальна, я идеальна, я идеальна». Алёна сама это слышала, и каждый раз у неё мороз по коже проходил. Как будто мама ощущала себя роботом, которого нужно программировать.
Потом мама шла, гордо расправив плечи, в светлой домашней блузе и мягких брюках, на кухню, где её ждал идеальный завтрак в исполнении Милочки.
Вообще-то они с Милой были из одной деревни откуда-то из-под Орла. Вместе они снимали комнату у какой-то вредной старухи в одном из спальных районов Москвы. Потом маме удалось выйти замуж за папу, а Милочка никого не нашла. Она так и жила с вредной старухой, и мама позвала её к себе — помогать по дому.
— Она свой человек, — сказала мама папе тогда, — это многое значит.
— Вообще-то в моде домработницы с Филиппин, — сказал папа, — но делай как знаешь. Мне всё равно.
