Но Славку не поймали.
Весна совсем пришла в город. В школе стало тепло. На уроках сидели без пальто, и Вера Ивановна не куталась в клетчатый платок, похожий на одеяло.
На перемене Славкина сестра Нюра нашла Любку и сказала:
— Славик письмо прислал. В разведку скоро пошлют. Может, его наградят медалью.
— Ну да? В разведку?
Люба гордилась Славкой. Ему нет ещё пятнадцати; он часто хмурил белые брови, чтобы казаться взрослее. Он считал, что все взрослые хмурые и сердитые.
— Ей-богу, — сказала Нюра, которая никак не могла забыть деревенские привычки, хотя половину жизни прожила в городе. — У нас, значит, в семье двое воюют. Мамка плачет. А я не плачу. Чего ж теперича плакать?
Люба решила убежать на фронт.
Она готовилась серьёзно: разорвала на бинты две простыни и даже насушила сухарей. Это было самое трудное — не съедать весь свой паёк, а сушить кусочки хлеба на железной печке, когда мамы не было дома.
Люба добралась на электричке до станции Внуково и сразу увидела военный эшелон. На вагонах было написано: «Восемь лошадей, сорок человек». И через весь вагон мелом: «Тито!», «Победа!».
Люба стояла, подняв голову, и читала эти непонятные надписи. Вдруг надписи поползли вбок, дверь в полстены отодвинулась, и на снег спрыгнул седой солдат.
Он побежал, не обратив на Любу внимания, потом обернулся и крикнул:
— Что смотришь, девочка? Югославы едут с фашистами воевать!
В открытую дверь Люба увидела смуглые лица, тёмные волосы, лихие глаза.
— Дяденьки! Победа будет за нами! Возьмите меня с собой!
И тут протянулись вниз руки. Сильным рывком втащили Любу, как маленькую. А ей было уже двенадцать лет. Грохнул об пол теплушки чайник, привязанный к портфелю.
Кругом улыбались, говорили не по-русски, но Люба понимала, что говорят о ней. И ещё понимала: они относятся к ней хорошо и приняли её к себе.
Вернулся седой русский, спросил:
— Ты далеко собралась?
— Я? На фронт с вами. У меня вот чайник и сухари. Я санитаркой.
Она боялась, вдруг он скажет: «Уходи», но он не сказал. Седой сел на солому, постеленную у стены, а над его головой висели чьи-то ноги: там, на верхних нарах, тоже сидели югославы. Люба не различала лиц, было темновато. Хорошо пахло сапогами и табаком.
Седой отломил для Любы хлеба, смуглый протянул кружку с кипятком.
— Спасибо, я не хочу, говорит она и пьёт сладкий чай. Давно она не пила сладкого чая: сахар получали по карточкам и пили вприкуску, чтобы надольше хватило.
Как тепло, не зря называется теплушка. И ужасно весело.
Седой говорит:
— Моя фамилия Коваль, у меня внучка, как ты, под Харьковом. А тебя мама отпустила?
— Да, — не моргнув, отвечает Люба. — Она сказала: «Всё для фронта, всё для победы». У меня мама очень сознательная.
Они почему-то смеются, сверкают белые зубы. Говорят непонятно, но видно, что хорошие люди.
— Спасибо, я совсем не голодна, — говорит Люба и ест тушёнку прямо из банки чьей-то ложкой. А мама говорила, что мясо едят только вилкой. Такого вкусного мяса Люба не ела никогда.
Она ест и рассказывает Ковалю, а все вокруг слушают. Рита убежала на фронт поймали на вокзале, даже в поезд влезть не успела. Перс убежал — добежал только до Арбата, свою же мать встретил, ох и оглупила она его, прямо на Арбате! Сам виноват. Какой же дурак бежит в ту сторону, где мать работает? Правда же? И вот теперь Славка убежал. Славку не поймать. Его и в казаки-разбойники никто ни разу не поймал. Только тот его мог поймать, кому он сам нарочно поддавался. Но таких людей было мало, на весь большой двор всего один человек. А теперь Славка на фронте, ходит в разведку. Не верите?
— Тебе, значит, поддавался этот самый Славка? — спрашивает Коваль и дует в свою кружку с чаем.
— Ну почему обязательно мне?
И тут пришёл очень красивый офицер. Он был похож на югослава: из-под фуражки тёмные кудри падали на лоб, синие глаза и голубые белки глаз. Смуглое лицо.
Он одним прыжком взлетел в теплушку и сказал:
— Скоро отправимся. Путь свободен.
У Любы замерло сердце. Сейчас они поедут на фронт. Вот и всё. До свидания, мама. Жди меня с победой.
И тут офицер увидел Любу:
— Чья девочка? Девочка, выходи.
Сразу он перестал казаться Любе таким уж красивым. Подумаешь, кудри. Ничего не спросил, не выслушал «выходи». Ничего, сам он уйдёт, а Люба здесь у себя дома.
В другом конце вагона заиграли на аккордеоне «Катюшу».
Офицер легко спрыгнул на землю. На откосе, освещённом солнцем, уже пробивалась трава, хотя ещё было много снега.
— Все на местах? Паёк получен? Коваль, высаживай девочку.
И пошёл вдоль состава. Ушёл. Ну вот и обошлось. Люба перевела дыхание. Сейчас они поедут, а в чистом поле человека не высадят, тем более на ходу. И она уселась поудобнее, чтобы доказать себе и им, что она собирается сидеть здесь долго, пока не приедут на фронт.
Седой Коваль вдруг сказал:
— Выходить придётся, Люба. Быстрее, детка. Отогрелась немного — теперь ступай.
— Не уйду… — вдруг заревела Люба. — Как вам не стыдно! Почему Славке можно, а мне нет? У нас равноправие! Я могу санитаркой! Могу поварихой! Я умею песни петь!
Далеко впереди загудел паровоз, длинно, печально.
Коваль сказал торопливо:
— Не сердись. И не бегай больше… Домой, слышишь?
Смуглый взял Любу за руки и свесил вниз; валенки коснулись земли, упал к ногам портфель с привязанным чайником, чайник громко звякнул, покатилась с откоса крышка.
Она стояла задрав голову и плохо видела лица сквозь слёзы. Было так обидно, что она не могла выговорить ни слова. Как же они отреклись от неё, эти люди, которым она сразу поверила… Если бы знала, что они вышвырнут её, как паршивого котёнка, не стала бы нить с ними чай, есть с ними. Не нужна ей эта несчастная тушёнка!
Так одиноко было Любе. А они смотрели на неё из своего вагона, они были все вместе, и впереди их ждала прекрасная отважная битва.
Эшелон тронулся.
— Люба, не серчай! — крикнул Коваль.
И югославы повторили по-русски:
— Люба! Не серчай!
Поезд шёл всё быстрее. Последний вагон еле виден, вот он уже скрылся за поворотом.
Люба вытерла слёзы. Солдаты уехали воевать. А девочка осталась. Она вдруг перестала на них обижаться, подняла руку и замахала вслед. Но они уже не видели.
Наступали сумерки. На станции зажглись огни. Любе навстречу бежал милиционер:
— Ну-ка, пойдём-ка!
Он крепко схватил её за руку и потащил за собой.
— Нечего меня тащить! — вырывалась Люба. — Я не преступница, чтобы меня тащить. Если надо, сама пойду.
— «Если надо»! — возмутился милиционер. — У меня астма, а я за тобой по платформам гоняю, как молоденький. Взбредёт же в голову — из дома бежать! Мать-то совсем с ума сошла…
— И нечего тащить. Я не маленькая, чтобы меня ловить. Сама домой поеду.
Он внимательно посмотрел на неё, отпустил локоть и спросил:
— На билет есть?
И она помяла, что милиционер ей поверил.
Вечером принесли телеграмму: «Встречайте папу поезд девять вагон шесть».
Тимка ошалело смотрел на отца: вот он сидит, папа, и тренировочном костюме, в домашних тапочках. Смотрит хоккей. «Встречайте папу». И не сразу Тимка сообразил; а когда догадался, закричал не своим голосом:
— Дед приезжает! Дед Тимофей!
Мама сказала:
— Надо взять у соседей нашу раскладушку.
Папа сказал:
— Завтра отпрошусь с работы отца встречать.
Тимка сказал:
— И я с тобой на вокзал.
Лена тут же позавидовала:
— И я!
— Нет, — сказал папа. — Мужчины отвечают за встречу, а женщины за стол. Договорились?
— Я умею варить крутые яйца, — сказала Лена.
Тимка с отцом стоят на Савёловском вокзале, поезд медленно подходит к платформе. Из вагона выходит дед с чемоданом. Почему дед кажется Тимке не таким, как там, на Волге? Новое пальто? Не такие уверенные движения? И тут Тимка догадывается, и сердце больно сжимается: дед постарел. Стал меньше ростом, немного согнулись плечи, немного потемнело лицо. Тимка берёт деда за руку и чувствует силу корявой ладони. Широкая ладонь, большая и спокойная. Тимке становится полегче. Дед улыбается:
— Тимка! Растёшь?
— Растёт, растёт, — отвечает папа. — Сейчас такси возьмём, дома телевизор цветной, футбол посмотрим. Эх, отец, хорошо, что ты приехал!
А Тимка сияет навстречу деду, успокаивает себя: «Может быть, показалось, что дед так уж постарел? Вот уже и не кажется — дед как дед».
Пахнет рыбой, речным ветром. Это всё из-за нового пальто дед показался ему меньше ростом. А может быть, из-за того, что сам Тимка стал больше.
В такси дед не смотрит в окно, хотя в Москве не был с войны. Он смотрит на Тимку и на папу. И подталкивает Тимку локтем, чтобы Тимка понимал, что дед тут, с ним, а скучные разговоры про двоюродных родственников ведёт с отцом, потому что так полагается.
