И в ту же секунду в дверь легонько постучали. Это отец Толека вернулся за своим зонтом.
— Он наверняка слышал! — с отчаянием прошептала Юлия, когда Жачек, на этот раз проявив большую осмотрительность, проводил гостя вместе с зонтом на площадку и удостоверился, что тот окончательно ушел.
— Ничего он не слышал, — буркнул Жачек без особой уверенности, тщательно закрывая дверь на задвижку. — Он немного глуховат, я сам видел.
— Господи, что ты мог видеть?
— Что он глух. Как пень, — сказал Жачек и добавил с оттенком высокомерия: — И вообще, напрасно ты волнуешься, дорогая, не такие уж они аристократы.
— Неправда, он не глух как пень! — безумно вращая глазами, воскликнула Юлия.
— Глух. Глух, как Бетховен. Я своими глазами видел, что пользуется специальным рожком. Вставляет его в ушную раковину.
— Сам ты раковина! — зарычала Юлия. — С рожком! А он еще хоть куда и наверняка расслышал твое бестактное высказывание. О господи, почему вы все такие ужасные?
— Юлия, а что, этот юноша хочет на тебе жениться? — полюбопытствовал дедушка.
— Н-не знаю, — вспыхнула Юлия. — Я вообще ничего не знаю.
— Конечно, хочет, — убежденно сказала мама. — Иначе зачем ему было приводить родителей?
— Он-то хочет, — изрек Жачек тоном пророка, — но как они к этому отнесутся, вот вопрос.
Юлия неожиданно начала всхлипывать:
— Это все из-за вас! Из-за вас и из-за этого чудовища Бобика!
— Ну, ну, полегче насчет чудовища, — возмущенно сказала тетя Веся, выглядывая из ванной. — Ты знаешь, я не люблю, когда его так называют.
— А я считаю, что по-другому его никак не назовешь.
— А я нет!
Атмосфера явно накалялась, и Цеся предпочла убраться подальше от эпицентра склоки. Захватив из кухни несколько оставшихся от обеда холодных картофельных оладий, она поднялась на башенку.
Данка, разумеется, лежала на матрасе и писала стихи. Из проигрывателя неслись звуки флейты, и вообще не похоже было, что кому-то здесь хочется заниматься.
Цеся поставила перед Данкой картофельные оладьи и приглушила проигрыватель.
— Данка! — строго сказала она. — Пора поговорить серьезно.
— Я пишу, — заметила Данка.
— Ты должна начать что-то делать.
— Не мешай.
— Учиться, к сожалению, нужно, от этого не отвертишься, как ни старайся, — продолжала Цеся, твердо решившая не сдаваться. — У тебя что, совсем нету честолюбия?
— Нету. Я пишу. Не мешай мне, черт подери!
Цеся выключила проигрыватель.
— Нет, ты меня выслушай! Мне надоело! — крикнула она. — Ты относишься ко мне как к вещи! Даже не соизволишь посмотреть в мою сторону!
Данка посмотрела на Телятинку с издевательской ухмылкой и села на матрасе, откинув со лба блестящие каштановые волосы.
— Ну, давай говори, хотя я заранее знаю, что ты собираешься сказать.
Цеся, растерявшись, молчала.
— Ну? — подбодрила ее Данка. — Ты остановилась на том, что у меня нет честолюбия.
— Вот именно. И элементарного чувства благодарности, — выпалила Цеся. — Ты даже не замечаешь, что я трачу на тебя все свободное время. Я хочу тебе помочь, но ведь ты сопротивляешься! Ты так чудовищно ленива, что у меня просто руки опускаются!
— Ну, ну…
— Хоть намек на чувство собственного достоинства у тебя есть? Ты не понимаешь, что это унизительно, когда тебя перед всем классом постоянно называют лентяйкой? А ведь ты не глупей других, даже совсем наоборот…
Данка встала и нервным движением одернула юбку.
— Послушай, — сказала она, снимая невидимую ниточку с рукава зеленой вязаной кофты, — условимся раз и навсегда, что у меня нет честолюбия, чувства благодарности, чувства собственного достоинства и что я лентяйка. Сразу станет легче жить. И тебе будет спокойнее, и я смогу писать без помех.
— Ничего не понимаю. Ты что, хочешь остаться на второй год? — застонала Цеся, хватаясь за голову.
— В принципе мне все равно, — призналась Данка. — У меня уже столько хвостов…
— Да ведь я хочу тебе помочь!
— Не станешь же ты за меня учиться.
— Послушай, — сказала Цеся. — Еще одно. Я за тебя отвечаю. Я обещала Дмухавецу, что тебя вытяну, и обязана это сделать.
— Чего тебе дался этот старик? — обозлилась Данка. — К учителям надо относиться по-особому. Были б они обыкновенные люди — другое дело, но это же надзиратели.
— Ха! — возмутилась Цеся. — И Дмухавец?
— Ну, может, он в меньшей степени.
— Дануся… — снова начала Целестина просительно. — Ты такая умная, талантливая, у тебя столько замечательных качеств… подумай о своем будущем. Чем скорее ты кончишь школу, тем раньше станешь свободна! Ты непременно будешь великой поэтессой. Отец Толека сказал, что у тебя талант, а уж он-то в литературе разбирается…
Данка подняла голову и нахмурилась:
— Что? Что? Как это он, интересно, может судить о моем таланте?
— Я ему показала тетрадку… с твоей поэмой… — поперхнулась Цеся.
— С поэмой «Отчуждение»?! — спросила Данка бледнея.
— Да, он пришел в восторг… — Цеся почувствовала, что Данку это сообщение не особенно обрадовало, и осеклась.
— Принеси мне эту тетрадь, — проговорила подруга безжизненным голосом. — И заодно отдай маме кошелек. Когда я пришла с тортом, была такая суматоха…
— Данка, ты… ты сердишься? — с замиранием сердца робко спросила Цеся.
Дануся недвижно, как изваяние, сидела на матрасе, прислонясь к стене, и лицо ее было лишено всякого выражения.
— Принеси тетрадь, — повторила она.
Цеся, в ужасе от того, что натворила, помчалась в столовую, где возле тарелки с тортом еще лежала Данкина тетрадь — увы, уже не в том виде, в каком была: Бобик, воспользовавшись случаем, нарисовал в ней акварелью танк, атакуемый вертолетом со множеством людей на борту. Телятинка почувствовала сухость в горле и странную пустоту в голове. Она не в силах была вообразить, как ее подруга раскроет тетрадь, где на лучших страницах «Отчуждения» намалеван танк. Больше всего ей хотелось отдалить эту минуту в бесконечность. А пока что она решила пойти к маме.
Родители были у себя в комнате, и Цеся, заглянув в дверь, позавидовала их душевному спокойствию и возможности работать в нормальной обстановке.
Мама, повязав поверх юбки какую-то тряпку, за большим столом лепила из глины изящные сахарницы в форме гиппопотамов. Разгороженная пополам книжным стеллажом комната освещалась двумя одинаковыми лампами. Однако одна половина нисколько не походила на другую. Вокруг мамы царил хаос: на полу — глина, на столе — гипс и глина, на стульях — глина и гипс; на полках стояли бутылочки и баночки с глазурью, кисти в стеклянных банках и высохший стебель кукурузы в бутылке от вина. Мама была весела и полна трудового энтузиазма, пальцы ее двигались быстро и ловко, красивые губы тоже были в движении — она что-то напевала. Отец сидел в своем углу в наушниках, предназначенных для индивидуального пользования телевизором. Однако в данном случае наушники ограждали его от посторонних звуков. Он работал и не желал слушать всякие там дурацкие куявяки.7 Склонившись над сверкающим чистотой столом, Жачек аккуратно чертил что-то на большом листе кальки. Его книги стояли на полках ровными рядами, чертежные приборы были в идеальном порядке разложены по правую руку, а цветочки в вазе, хоть и очень скромные, выглядели свежими и красивыми.
— Мама, — позвала Цеся.
— Да, да? Смотри, доченька, какой смешной у меня получился гиппопотамчик.
— Гиппопотамчик что надо. Мама, я тебе принесла кошелек.
— Какой кошелек?
— Ну, кошелек. Ты разве не помнишь, что его отдала?
Мама рассмеялась:
— Не помню. — Покосившись на Жачека, она с облегчением убедилась, что на ушах у него звуконепроницаемые наушники.
— Мама, — спросила Цеся, глядя на мать с нежностью, — ты любишь деньги?
— Я? — удивилась мама. — А что?
— Ничего. Просто мне вдруг интересно стало, как ты к ним относишься.
— Хм! — мама задумалась. — Я б сказала — как к человеку, по которому я скучаю, хотя он меня явно избегает. А что, деньжата понадобились? Много, боюсь, я не наскребу.
— А сколько их у тебя вообще, ты знаешь?
— Не-а, не знаю.
— Никогда-никогда не знаешь?
— Никогда, — призналась мама, фыркнула и тут же, спохватившись, поглядела на Жачека. — Только ради бога, не проболтайся отцу! Я знаю, это мой серьезный недостаток. Но мне недосуг думать о деньгах. Столько других интересных вещей на свете… По-моему, если работаешь не покладая рук и получаешь за это деньги, наплевать, сколько именно их у тебя.
— Ты у нас трудовая пчелка.
— Что, это плохо?
