— Так вот, в крутящихся барабанах еловые бревнышки-балансы ошкуривались, освобождались от коры, как в картофелечистке картошка очищается от кожуры. Из барабана балансы вылетали чистыми, гладкими, блестящими и попадали в шахту — узкий высокий ящик. Оттуда медленно сползали в машину с ножами и терками. В ней балансы крошились, истирались и из елового бревнышка получалась нежная, мягкая белая древесная масса. Часть этой массы в другом цехе вываривали в разных растворах, очищали от примесей. Получалась волокнистая древесная вата — целлюлоза-клетчатка. «Целлюла» по-латыни значит клетка. Вываренную и невареную древесину перемешали.
— И все? Так просто? — торопливо проскрипел шарик, быстро бегая по недописанному бумажному листу.
— Что ты?! — ответила бумага. — В мешальном бассейне добавили еще всяких веществ и черпаками очень тонким слоем разлили на сетку бумагоделательной машины. С мокрой массы стекала вода, но постепенно масса густела, делалась плотнее и превращалась в сырую бумажную ленту. Но чтобы получить настоящую бумагу, ленту нужно высушить и прогладить. Так она оказалась в сушильной части бумагоделательной машины, на больших горячих вращающихся барабанах, на которых натянуто шерстяное сукно.
С барабана на барабан лента ползла, сохла и скручивалась в огромный бумажный рулон. Почти целый километр бумажной дороги за одну маленькую минутку. Моя мама, бумагоделательная машина, была самой быстроходной и очень сложной. Не машина, а целое государство, — бумажный шепот на мгновение стих. Помолчав, бумага продолжала:
На других машинах, на так называемых продольно-резальных станках, широкий восьмиметровый рулон разрезали на узкие рулончики. Другие станки бумагу упаковывали. На моем рулоне было написано, что я сделана в Карелии на Кондопожском целлюлозно- бумажном комбинате.
Меня рассылают по всему свету! На все пять континентов мира! На мне печатаются газеты и журналы около трехсот наименований. «Труд», «Правда», «Известия», «Учительская газета», да почти все центральные газеты Советского Союза. Я не говорю уже о республиканских и областных. Как видите, не все так и просто!
— Да я что! Да я ничего! — заскрипел шарик. — Я только спросил. Не сердись. А вот для тетрадей, для учебников и книг, как бумага делается?
— Так же, чуть-чуть только по-другому, — уже спокойнее зашуршала бумага.
В мешальном бассейне в древесную массу добавляют белую глину, разные соли, мел. Добавки делают бумагу белее и плотнее. Мел дает глянец. Если его много — получается мелованная бумага, толстая и блестящая. А для цветной еще и краска нужна. Бумагу можно вырабатывать из ивы, осины, даже из льняного волокна.
Но я — еловая, — напомнила бумага, — от моего бумажного комбината и пахнет приятно — елочками...
— Слушай, бумага, а ты — вещь! — скрипнула шариковая ручка. — Ведь из тебя еще и веревки делают, и мешки!
— Сама удивляюсь! — шуркнула в ответ бумага. -— Чего только из меня не мастерят! Что салфеткой бываю, детской пеленкой, полотенцем, даже с дезинфицирующими и ароматическими веществами, это ты знаешь! Из меня делают простыни, одеяла, белье, похожее на изделие из пушистой шерсти, клеят красивую верхнюю одежду с застежками, молниями, кнопками. И спецодежду для работников кондитерских фабрик, химических заводов, медицинских учреждений. Очень удобно. Проносил денек белый халат и выбросил: стирать не надо, он же дешевый. Я могу предохранять болты, гвозди, винты от ржавчины. Если пропитать меня парафином, хлеб сохраню, не зачерствеет. Могу быть непромокаемой и даже огнестойкой. Ну, а если меня покрыть алюминевой фольгой или полиэтиленовой пленкой, я сделаюсь упаковкой для чая или пакетом для молока. Из меня даже такую бумагу делают, которая электрический ток проводит! Я и обоями могу быть, игрушкой, картоном, стелькой. Да мало ли где я нужна.
Металлический шарик, лихо бегавший по листу бумаги, неожиданно остановился.
— Что случилось? — прошуршал исписанный лист. Но ему никто не ответил, потому что в шариковой ручке кончилась паста.
В МЕБЕЛЬНОМ МАГАЗИНЕВ мебельном магазине на рассвете неожиданно возник разговор. Начал его обеденный стол. Он топнул деревянной ногой об пол и сердито пробасил:
— Тихо, мебель! Не благоухать и не рассыхаться! Слушай мою команду! На две стороны... равняйсь! Смирно!
— Я не могу равняться, — блеснув полированными дверками, вымолвил шкаф, облицованный древесиной из красного дерева. — Я слишком выпуклый!
— А я, — скрипнула тумбочка металлическим шурупом, — слишком маленькая. К тому же меня толкает в бок мягкий пуфик. Ему, видите ли, тесно! Его, видите ли, книжный шкаф к креслу притиснул!
— Ну я тут при чем? — звенькнул стеклянными дверками книжный шкаф. — Меня мебельная стойка совсем в угол забила. Стоит себе на виду, секциями хвастается! Ее только и рассматривают, да еще за секретер хвалят. Хо-хо-хо! Сколько перетерпел при изготовлении на мебельном комбинате. И теперь терпи...
— Не рассыхаться! — снова топнул деревянной ногой обеденный стол.
— Что же ты, шкафчик, перетерпел? — вкрадчиво спросило трюмо, отделанное древесиной из ясеня. — Может быть, тебя по-другому делали, чем нас?
— Не знаю... Может быть, и по-другому, но мне досталось. Я же книжный! Не какая-то там тумбочка или пуфик.
— Давай рассказывай! Все равно делать нечего, — заскрипела деревянная мебельная обшивка нестругаными дощечками.
— У меня, вы же знаете, — сказал шкаф, — высокое предназначение — хранить книги. Тело мое — сосновое. Родилось оно в прекрасном сосновом лесу. Я до сих пор хранил бы в себе запах смолы дерева, если бы не та тетя.
— Какая еще тетя? — снова заскрипела неструганая обшивка.
— Какая, какая! — неожиданно быстро заговорил книжный шкаф. — Да та, что покрыла меня лаками. Но сначала мои сосновые заготовки в раскройном цехе комбината распилили на бруски, рейки, щиты. Потом стругали рубанками — фуганками, потом сушили, потом полировали. А затем, в сборочном цехе, на станках с каким-то трудным названием, собирали. И вот я — шкаф для книг.
— И меня так делали! — удивлению воскликнул обеденный стол из бука. — И чего тут такого? Зато мы — деревянные, а не из древесной плиты.
— А у вас высверливали места, где были сучки или трещинки? Вставляли туда пробки? А остатки смолы протирали ацетоном и содой?
— Конечно, — ответил обеденный стол, — и сверлили, и вставляли, и протирали. Ну и что?
— Но я потерял свой природный запах! — снова заволновался книжный. — Запах прекрасной сосновой смолы! И все та тетя! Она шлифовала, олифила, шпаклевала меня, полировала минеральными красками и щелочной политурой. Правда, я стал от этого блестящим. Но досталось.
— Подумаешь! Потерял запах, — пробасил из угла дубовый простенок. — Вот меня, как и мою знакомую ореховую кровать, вообще, грунтовали! Деревянные поры забивали наполнителями. Представьте себе смесь, — басил дуб, — из сосновой смолы, скипидара, белой глины и краски. Ну и запах был! А ничего. Красуемся теперь. Ореховую кровать, так ту сразу и купили.
— Чудесный запах! — заговорил снова книжный шкаф. — Запах сосновой смолы, скипидара, запах соснового леса!
Дубовый простенок, не обращая внимания на вздохи книжного, продолжал:
— А вот моего соседа уже не терли, как меня, тампонами да губками. Его из специального пистолета в специальной камере через распылитель красили. Вот техника-то! Но это еще полбеды, — продолжал жаловаться книжный шкаф. — Потом в меня стали ручки да замочки вкручивать! Перетерпел я...
— Он перетерпел! — хохотнула стенка, облицованная красивой ольховой древесиной. — Подумаешь, его полировали! А как же меня, черную ольху, и мою подружку по лесу — липу? Нас стругали, резали, выжигали! Грунтовали, думаете, водичкой? Нет. Кислотами. Серной да азотной. Это вам не полировочка!
— Сначала мои передние стенки, — продолжала ольховая облицовка, — обрабатывали, как и вас, любезнейший книжный шкаф, а потом покрыли парафином и воском. Потом выскребли на стенке рисуночек и в ванне кислотами протравливали. Затем промыли нашатырным спиртом, чтобы исчезли кислоты. Это совсем не вкусно. А мою приятельницу липу, так ту раскаленными платиновыми иглами жгли. Ну и что? Зато теперь мы неотразимы! Нас рассматривают и хвалят. И купят! Красота, уважаемый шкаф, требует жертв. Вот такие дела.
— Дела, — проворчал буковый стол.
— Дела, — прошуршал кто-то на полке. — Послушаешь, послушаешь других и подумаешь: что твои беды? Тьфу!
