Да-а! Шустрые ребята! С ними надо держать ухо востро! Действительно, честно говоря, на пресс-конференции я выступал не блестяще!
— Довольно остроумно! — возвращая Клоду газету, улыбнулся я.
— Обычно на этом месте помещают карикатуру на президента! — улыбнувшись, сказал Клод.
— Передай президенту мои извинения! — поклонился я. — Ну, все? Я могу идти?
— Могу тебя завезти на машине! — предложил Клод.
О! Даже так! Огромный успех!
— Да спасибо… Я бы хотел еще немножко пошляться.
— Надеюсь, не всю ночь? — сварливо проговорил Клод.
— А почему бы и нет? — сказал я. — Ведь завтра не в школу!
— Нет, в школу! — поднимаясь, произнес он. — Завтра идем ко мне в лицей.
— О!
Данилыч с каменным лицом ждал меня в номере.
— Какие планы на завтра? — поинтересовался он.
Я скромно сказал ему, что завтра мы с Клодом идем на занятия в лицей. Тут уж Данилычу было нечего сказать. Тогда я строго спросил, а что делал он.
Данилыч удивленно посмотрел на меня, но все же ответил, что у него тут много друзей в посольстве и торгпредстве и, кроме того, его многое интересует здесь, как кандидата экономических наук, надо разобраться.
— Вы — кандидат экономических наук?! — изумился я.
— Представь себе! — усмехнулся Данилыч. — И все свои таланты трачу на тебя!
— Ну, наверное, часть талантов все-таки оставляете для себя? — улыбнулся я.
— Дерзишь, парень, дерзишь! Набрался вольнолюбивого французского духа! — сказал Данилыч, покачав головой, но чувствовалось, что наш разговор ему нравится. Нормальное общение между людьми, неважно, кто учитель, кто ученик, просто оба — умные люди!
Это не то что иметь дело с Латниковой, которая парит над тобой как коршун, так и ищет незащищенное место, чтобы клюнуть. Можно себе представить, с какой охотой идешь в школу, где такие учителя, а тем более такой директор!
Другое дело — Данилыч! С ним можно разговаривать по-человечески.
— А что удалось купить? — поинтересовался я.
Данилыч посмотрел на меня, потом, вздохнув, достал из шкафа целлофановый пакет, вытащил оттуда кофточку с каким-то ярким проволочным узором на груди — он сверкал даже в полутьме.
— Да-а-а, — насмешливо проговорил я.
— Опять поддался! — сокрушенно проговорил он. — Толпа! Ажиотаж! Распродажа! А дочь моя с такой вещью не пустит меня на порог! Скажет: папа, ты сошел с ума! Она у меня воспитана в строгом вкусе. И вот на тебе!
Мы некоторое время смотрели на этот чудовищный плод безвкусицы; что-то я на француженках такого не встречал — специально для приезжих дикарей. Но, в конце концов, на кофточку было наплевать. Данилыч сам все прекрасно понимал. Мне нравилось другое: что педагог, лицо как бы неприкосновенное, не боится мне открыто рассказывать о своих глупостях и ошибках. Так можно жить.
— Может, кому-то из твоих знакомых это подойдет? — совсем уже убито проговорил Данилыч.
Я вспомнил про Ирку Холину — для нее это была бы идеальная вещица. Но зачем привозить из Европы сор? Ну, ясное дело, это здесь я так высокомерен, у нас эта кофточка имеет вес… Ну ладно, хватит ломать голову над всякой ерундой, ночь уже.
— Ну все! Глубокий, освежающий сон! — швыряя кофточку в шкаф, произнес Данилыч.
Но освежающего, а тем более глубокого сна не получилось: только мы стали засыпать, как вдруг что-то трахнуло в окно, оно прогнулось, чуть не выпрыгнуло к нам, потом с каким-то вздохом вернулось обратно. Потом донесся грохот, — казалось, он идет не из какого-то места, а сразу со всех сторон. Мы с Данилычем сразу же вскочили, выбежали на балкон. Париж был цел. Освещенная Триумфальная арка стояла неподвижно. Но что-то произошло, причем где-то очень недалеко. По пустой улице, по мокрым блестящим камням, промчалась темно-синяя полицейская машина с крутящимся огоньком.
— Какой-то взрыв! — проговорил Данилыч.
Я хотел срочно звонить Клоду — узнать, что происходит, — но Данилыч сказал, что такие взрывы, увы, в Париже не редки и все подробности мы узнаем рано утром.
Утром, когда нам принесли завтрак в номер, Данилыч спросил у пожилого официанта, что произошло.
— Опять какой-то взрыв! — со вздохом произнес тот. — От этих взрывов уже скоро можно оглохнуть! — Он потряс ладошкой около уха.
Поставив кофейник, кувшинчик со сливками, вазочку с джемом и блюдечко с рогаликами-круассанами, он вежливо поклонился и вышел. Вступать в полемику он не хотел, тем более с русскими, которые сами — это читалось по его глазам — сами вполне могли устроить этот взрыв!
Я быстро оделся и помчался в лицей — накануне Клод подробно описал мне, как его найти.
Это было солидное желтое здание недалеко от дома Клода. Я понял, что это школа, по обилию ребятишек возле подъезда. Я спокойно прошел сквозь их толпу, поднялся по широкой лестнице на третий этаж — и в первую дверь, как велел мне Клод накануне. В большой комнате с большими столами-партами светло-серого цвета у окна стояли высокие цветы, просвеченные солнцем. Было полно девчонок и ребят, они входили и выходили, как и у нас, вопили, хохотали… но чем-то отличались от наших. Я бы сказал, что они были серьезнее нас — красивые, некрасивые, простые, надменные, — они явно все чего-то хотели, даже тут до начала занятий чего-то настойчиво друг от друга добивались, спорили, доказывали. У нас тоже такое бывает, но далеко не всегда.
Я чувствовал себя тут не совсем ловко, каким-то самозванцем — неужели Клод их не предупредил? И сам бы мог, пригласив меня, явиться хоть чуточку пораньше, не бросать меня. Ну ладно, такое, значит, его гостеприимство. В углу, перпендикулярно доске для занятий, висела небольшая темно-зеленая доска с объявлениями. Я стал разбирать каракули — и некоторые каракули поразили меня.
«Учитель Леверсье! Не могли бы вы разговаривать повежливее — перед вами граждане свободной конституционной страны!»
«Мадам Дорк! Будьте любезны готовиться к занятиям серьезнее. В ваших лекциях отсутствуют последние открытия в области химии — мы не хотим вырасти невежами. Жан Дюран, ученик».
Я стоял, балдея, перед этой доской, но через плечо поглядывал на ребят, — может, все-таки кто-то заметит, что я пришел?
У нас бы меня посадили в президиум, согнали бы зал, какой-нибудь Ланин прочел бы доклад о том, как он любит меня. А тут… полная анархия!.. Впрочем, неизвестно, что лучше.
Среди ребят я узнал несколько знакомых — тех, что носились в половине школьной формы по Елисейским полям. Вот этот был особенно весел! Он увидел мой взгляд и подскочил ко мне.
— Салют! — проговорил я.
— Привет! — радостно проговорил он. — Ты меня узнал?
— Узнал! — ответил я. — Уже в брюках? — Показывая на его ноги, сказал я.
Мы захохотали.
— Жан Дюран. — Он протянул мне руку.
— Саша Горохов. — Я пожал руку. Все сгрудились вокруг нас.
— Здравствуйте, — сказал я. Все загомонили, стали по очереди называть себя.
— Что, министр дал уже деньги? — Я посмотрел всем на ноги: все были в полной форме.
— Еще не дал. Но даст! — сказала девушка-негритянка. — Пока мы поверили ему в долг, посмотрим, порядочный ли он человек.
В классе было несколько негров и негритянок, арабов и арабок, и я не заметил, чтобы существовала какая-то вражда. Впрочем, если стояли парочки, то в основном одной национальности.
— А где Клод? — спросил я у Жана.
— Месье миллионер очень занят! — подняв палец, проговорил Жан.
— А он почему не участвовал в демонстрации? — спросил я.
— Он считает, что обеспечен достаточно и не хочет просить с государства лишних денег. Так он понимает свой гражданский долг! — сказал парнишка-араб.
«Ишь ты! Молодой, а уже думает про государство!» — подумал я.
— А у вас бывают демонстрации? — спросила худая рыжая девушка.
— Нет. У нас не бывает… таких, как у вас, — подумав, сказал я.
— Значит, вы всем довольны? — спросила она.
— Нет, почему же… не всем, — ответил я.
— А почему же не устраиваете демонстрации? — прицепилась она.
— А потому… потому, что у нас очень много пассивных людей! — неожиданно для себя выпалил я.
— О! Это что-то новое о России! — с усмешкой произнес араб.
— Что нового-то! — воскликнул я. — Мало знаете про нас!
— Это, кстати, ваша вина! — усмехнувшись, проговорил Жан.
— Вообще, да, — согласился я. — Но вот я приехал — узнавайте! Все засмеялись, сгрудились еще тесней.
— Ну, как вам Париж? — спросила девушка-негритянка.
— Колоссально! — воскликнул я. Все почему-то снова засмеялись.
— Хотели бы жить здесь? — спросила рыжая девушка.
— Мне очень нравится одна девушка… в Ленинграде! — ответил я.
Тут они даже зааплодировали. Мне стало немножко стыдно. Ясное дело, я говорил правду, но как-то уж больно эффектно, выигрышно все преподносил… как какой-нибудь опытный журналист. «Насобачился!» — подумал я.
