Обозрев дома с волшебной буквой «Т», Кузя переводит задумчивый взгляд на дорогу. В книжке, которую принесла мама, он видел верблюда с двумя горбами. Дорога, которая тянется у него под окном, тоже похожа на верблюда. Только горбов у нее не два, а значительно больше. Невероятное количество горбов. Наверное, взрослые нарочно строят такие дороги. Кузя всегда с завистью следит за сидящими в кузове, когда машина карабкается с одного горба на другой. Это так похоже на катание с гор.
Внезапно по лицу его легкой судорогой пробегает испуг. Так, обнажая черные морщинки, по земле пробегает тень от облачка, стремительно бегущего в небе. Кузя увидел милиционера дядю Антона. Широкий книзу и тонкий, как стог сена, кверху, он медленно идет по дороге, то и дело кланяясь окнам и даря тем, кого в них видит, добрые улыбки.
Сейчас он увидит Кузю и тоже подарит ему улыбку. Но Кузя этой улыбки не примет. Он не верит в притворную доброту милиционера дяди Антона. Это он только притворяется, что добрый. А на самом деле милиционер дядя Антон злой-презлой. Змей-Горыныч. Он похищает людей и девает их неведомо куда. Кузя — сам тому свидетель. Змей-Горыныч, дядя Антон, похитил его папу и неведомо куда дел. Сколько дней прошло, а папа все не возвращается. И напрасно Кузя по утрам ставит для него самую большую миску... Его все нет и нет.
О, этот дядя Антон! Он пришел утром, когда утра были еще совсем-совсем светлые. Папа, вполголоса бранясь с мамой, собирался на работу. Кузя не выносил, когда родители обижали друг друга, и, когда это случалось, он, чтобы не слышать перебранки, до звона сжимал ладошками уши. Пусть лучше звон, чем злые слова, которыми перебрасываются папа с мамой и которые, влетая в Кузины уши, причиняют ни с чем не сравнимую боль.
Дядя Антон тоненьким голоском попросил разрешения войти и, войдя, посмотрел почему-то на Кузю. Жалостно так посмотрел. Или это Кузе так показалось, что жалостно? Ведь потом, как оказалось, дядя Антон не с добром пришел. Зачем же ему было жалостно смотреть на Кузю? На папу он посмотрел другими глазами. Кузя никогда не забудет этого взгляда. И папа не забудет. И мама. Она вдруг сделалась белой-белой и, как будто ей кто дал подножку, рухнула к нему на сундучок, да так и замерла, уставившись большими глазами на папу. Кузя до сих пор не поймет, почему она смотрела на папу, а не на дядю Антона, не прогнала его, не закидала чем попадя, как она это делала, когда ругалась с папой? Наверное, дядя Антон, Змей-Горыныч, отвел ей глаза, и она вместо того, чтобы прогнать его, все смотрела и смотрела на папу. А папа? Папа не смотрел ни на кого. Он стоял возле печки, глядя под ноги, и дрожащими руками мял папиросу. Потом долго-долго шарил по карманам, ища спички, хотя они лежали тут же, на притолоке, на виду у всех. Странно, что их никто не видел...
— Пошли, Федоров, — сказал дядя Антон, с трудом протискиваясь сквозь игольное ушко выхода.
Папа, так и не закурив, чужими ногами поплелся за дядей Антоном. Колдовство Змея-Горыныча распространилось, видимо, и на него, потому что, уходя, он даже не взглянул на Кузю. В первый раз за все время не попрощался с ним.
Вот он какой, Змей-Горыныч, дядя Антон! Кузя ни за что не поверит в доброту его улыбки.
Вот он прошел, не забыв кивнуть Кузе, и в поле зрения мальчика уже другой человек. Он идет по той стороне улицы и почему-то не смотрит в Кузину сторону. С чего бы это? Раньше, еще до того, да и потом, когда Змей-Горыныч, дядя Антон, увел папу, он часто бывал у них в гостях. А потом перестал бывать.
На человеке оранжевая, в решетку, рубашка. Он красив и простоволос. Кузя отчетливо видит, как у него на голове веселым дымком вьются кудряшки. Веселый дядя Жура... Так его все зовут. Вообще-то имя у него другое — Даниил, но фамилия Журавлев. Отсюда, наверное, и прозвище — неожиданное и смешное — Жура.
Он приходил к ним с гармошкой. Усаживался на Кузин сундучок, заговорщически подмигивал папе, подмигивал маме, ему, Кузе, тоже подмигивал и, подпевая гармошке, начинал играть.
Мама улыбалась, папа улыбался, дядя Жура улыбался, Кузя улыбался вместе со всеми, за компанию. Было хорошо и весело. Но вот песня иссякала, и выражение лиц менялось. Папа хмурился, дядя Жура усмехался, а мама... Мама сердито смотрела то на папу, то на дядю Журу, как будто предчувствуя что-то неладное.
— Ну я пошел. — Дядя Жура забрасывал гармошку за спину и не спеша направлялся к двери.
— Пойти проводить, что ли? — скучным голосом спрашивал папа и, не глядя на маму, шел за дядей Журой.
— Куда еще? — кричала вдогонку мама, но в ответ только хлопала дверь, и папа с дядей Журой исчезали. Мама, поскучав у окна, разбирала постель, и они укладывались спать. Кузя с мамой. Всякий раз с мамой, когда папа уходил неведомо куда с дядей Журой. На Кузином сундучке спала кошка.
Папу Кузя видел только на следующий день, когда он, бранясь с мамой, собирался на работу. Пятнышко поцелуя, которое он, прощаясь, оставлял на Кузиной щеке, пахло чем-то нехорошим.
Два дня после того, как Змей-Горыныч, дядя Антон, увел папу, мама плакала. На третий день пришел дядя Жура. Но он не успел даже снять гармошку с плеча.
— Уходи, уходи! — закричала мама и замахнулась на дядю Журу веником, которым подметала пол. Прогнав его, она села на Кузин сундучок и заплакала. Может быть, ей стало жаль песен, которые она прогнала вместе с дядей Журой?
Потом он снова пришел, и мама, хотя и хмурилась, приняла его. Но Кузя помнил мамину обиду, когда она гоняла дядю Журу веником, и, уткнувшись в мамин передник, сердито крикнул:
— Зачем пришел?
Мама обняла Кузю за дрожащие плечи и сказала:
— Маму пожалеть пришел...
Лицо у мамы было красное и веселое. У дяди Журы тоже. На столе стояла белая бутылка с зеленой бумажкой. Кузя вспомнил, как мама в этом случае кричала на папу, и строго сказал:
— Не смей пить!
Мама засмеялась и, легонько шлепнув Кузю, выпроводила его на улицу.
В доме запела гармошка. Голос у нее был веселый, и Кузя, чтобы не слышать, зажал уши ладошками. Он больше не верил в красивое и веселое, раз оно причиняло ему зло.
...Оба дяди давно прошли, а Кузя все еще размышляет о них: о дяде Антоне, Змее-Горыныче, и дяде Журе. Ему вспоминается одна картина. Дело было под вечер, на склоне дня, когда с неба падают самые маленькие «темнинки». Потом они посыплются целыми пригоршнями, и станет совсем темно, но пока «темнинки» такие крошечные, как маковые зернышки, и сквозь них все отлично видно.
Мама была дома. Мама возилась возле примуса и сердито вздыхала вместе с ним, готовя ужин.
И тут Кузя увидел дядю Журу. Он шел через улицу прямо на него, Кузю, приклеившегося курносым носом к оконному стеклу, и угодливо улыбался. Кузя нахмурился, отвел взгляд в сторону и увидел другого дядю — дядю Антона, Змея-Горыныча.
Оба дяди встретились прямо у него под окном. И тут произошло нечто странное и никак не объяснимое. Высокий и толстый дядя Антон сердито погрозил маленькому и тоненькому дяде Журе пальцем и что-то сказал. Дядя Жура заносчиво усмехнулся и попытался обойти дядю Антона — стог сена, возникший у него на пути. Тогда дядя Антон, Змей-Горыныч, притворяющийся добрым, сжал кулак и дал его зачем-то понюхать дяде Журе. Ну, в точности так, как он, Кузя, дает иной раз понюхать свой кулак кошке. Кошка в этом случае обычно фыркает и уходит восвояси.
Фыркнул или не фыркнул дядя Жура, понюхав кулак дяди Антона, Змея-Горыныча, этого Кузя не слышал. Зато отлично видел, как дядя Жура круто повернулся, блеснув лакированными туфельками, и ушел прочь. С тех пор он никогда больше не приходил к ним в гости. Почему?
Размышляя над этим, Кузя зажмуривает глаза и делает ночь. В ночи лучше видится то, над чем размышляешь. Кроме того, Кузю радует сама возможность творить по собственной прихоти день и ночь. Открыл — пришел день. Закрыл — наступила ночь. День — ночь, день — ночь, день — ночь... Бесшумно, не то что ревучий самолет, летит Кузин ковер времени. Ночь — день... Стоп! Пусть будет день. Кузя смотрит в окно и видит перед собой расширенные от ужаса синие девичьи глаза. Это Майкины глаза. Придет время, и Кузя узнает имя девочки, которой принадлежат два синих солнца. А пока он задумчиво изучает непрошеную гостью.
Так они смотрят друг на друга минуту, другую, третью... Потом Майка убегает, а Кузя лезет на табурет, чтобы зажечь солнце. Лампочка почему-то погасла.
Проснувшись на следующее утро, Майка сейчас же вспомнила о маленьком принце и — себе на уме — попросила в школу не один, а два бутерброда.
— Неужели проголодаешься? — удивилась мама просьбе дочери-малоежки, но сделала так, как та хотела.
Окончились уроки. Мама, преподававшая в старших классах, вывела Майку из школы и спросила:
— Дорогу найдешь?
— Найду! — крикнула Майка и убежала.
Мама пожала плечами. Вот и пойми их, детей, то в школу стремилась, а теперь из школы бежит. Она ведь не знала, что Майка летела на выручку маленького принца.
