Часам, должно быть, уж к четырем из конторки вылез Оболдуй. Под мышкой он держал толстую книгу. Он остановился на пороге конторки, отыскивая кого-то глазами.
«Не меня ли, не нас ли?» — подумал Степка и подбежал к мастеру. И верно, мальчиков искал мастер.
— Приходится вас в табели записывать, — сказал Оболдуй. — Молились не молились, а заработали получку — зашевелились пальчики у рабы божьей Авдотьи.
Очень хорошо поговорил. Теперь уж нечего сомневаться, теперь отдаст.
Когда уже сумерки перешли в ночь и на дворе стало совсем черно, Оболдуй выволок, наконец, из конторки складные перила, раскинул их против дверей, за перилами поставил стол, на стол положил счеты и ту самую толстую книгу, в которую вписал ребят.
И все ожили. И ребята, и взрослые. Наконец-то! Получка!
Токари сбросили ремни со шкивов и всей гурьбой пошли к станку старшего Ульянкина — подсчитывать, кому сколько причитается. Сурьмин хмурился. Парфеныч покряхтывал. Какая это получка — гроши! А Шамохин и Федос радовались: «ужо чекалдыкнем!»
Зазвенел колокол. Только брякнул — и в механическую повалили кузнецы, молотобойцы, литейщики. И вот уже с кованым сундучком под мышкой прошагал через толпу сам хозяин. Он отстранял от сундучка рабочих и покрикивал:
— Не касайся! Отойди! — и, поставив сундучок на стол, сел в кресло, пододвинутое ему Оболдуем.
Все, опережая друг друга, двинулись к перильцам. Каждому хотелось поскорей получить получку — и кому в кабак, кому в лавку, кому в баню.
Но Оболдуй, встав за перилами, крикнул:
— Не все сразу. По очереди. Порядка не знаете? По очереди. Сначала токари подходи — пять человек.
Хозяин отомкнул замок и поднял крышку сундука.
«Раз токари, — подумал Степка, — значит, и я с ними». И полез вперед.
Степка пробрался к перилам и, скосив глаза, заглянул в раскрытый сундучок. В сундучке пачками лежали желтые рублевки, зеленые трешницы, красные десятишницы.
«Вот так денжищ!» — удивлялся Степка.
А хозяин вытянул из желтой пачки две бумажки, из красной — одну и первому протянул деньги Парфенычу:
— Тебе, Михеев, двенадцать. На, получи. Следующий!
И следующий — токарь Сурьмин — придвинулся ближе к перильцам. Но Парфеныч не уходил. Он посмотрел на хозяина, потом на бумажки в растопыренной ладони, потом опять на хозяина и спросил:
— А почему двенадцать, хозяин? Тринадцать мне полагается.
— Ну, тринадцать. А рубль за икону удерживаю — вот и тринадцать. Ну, раскумекал, наконец? Проходи!
Но Парфеныч и тут не ушел. Он поднял руку с зажатыми в ладони деньгами и, покрывая шум, завопил на всю мастерскую:
— Ребятушки, жилит! Рублевку недодает. На своего Николу задерживает.
И сразу шум стих. Слышно было только в тишине, как мастер щелкает косточками.
Первый на крик Парфеныча кинулся слесарь Магаюмов.
— Как это рублевку? — крикнул он из задних рядов. — За что про что? На основании какой статьи законов?
Слесари в кожаных фартуках, стоявшие на очереди к получке, тоже зашумели:
— По какому закону? Что это еще за рублевки? Отдай заработанное!
Хозяин поднял руку, чтобы что-то сказать, но Магаюмов, не сбавляя голоса, все так же громко выкрикнул:
— Незаконно высчитывает. Управу на него найдем.
Хозяин поискал глазами Магаюмова и поманил его пальцем:
— Ах, это вы, барон Магаюмов? Подойдите, ваша светлость!
— Иди, иди, — послышались голоса. Кузнецы и молотобойцы, литейщики и слесари, стоявшие впереди, — все раздались на две стороны и дали дорогу Магаюмову. И Магаюмов, набычась, нахлобучив промасленную кепку на волосатую голову, скорым шагом пошел прямо на хозяина, будто собираясь бодать его.
— Это вы насчет какой управы рот раскрыли, барон Магаюмов? — негромко спросил хозяин, оглядывая Магаюмова как незнакомого.
Слесарь тоже оглядел хозяина, как будто видел его в первый раз, и сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Мы согласия на вычеты не давали. Икону вы пообещали по случаю ног вашей родительницы. Так на основании какой статьи законов мы обязаны рубли тебе давать?
Вот это голова! Точка в точку сказал, как ребята думали: раз жертвует, за что рубли? И хозяин выпучил свои оловянные кругляшки на слесаря и молчит, только счеты задвигал с места на место. Нечем ему крыть.
Крыть нечем, а сдаваться тоже нельзя. И вдруг хозяин сдернул с головы фуражку, хлопнул ею по столу и как заорет на Магаюмова:
— По какой статье закона, говоришь? А по той, что я тебя кормлю. И всех вас кормлю. Это я дело поставил, я! Слышишь? А ты умней меня хочешь быть? — Хозяин отвернулся от Магаюмова и обвел глазами рабочих — Да, работнички, Николу жертвую; что сказано — то сказано, — тихо проговорил он. — А установочка-с? — И он кивнул головой на угол, где стоял незаконченный иконостас. — А позолотка? А лес? А работа? А попам за освящение? А масло для лампады? — Пальцы хозяина загибались один за другим — все пять пальцев, и рука сжалась в крепкий кулак. И кулак этот вдруг выбросился из-за перил под самый нос Магаюмова.
— Нет, шалишь, хозяин! — крикнул Федоска Ульянкин. — На кой нам сдались и твои попы, и масло, и позолотка? Мы обещания святым угодникам не давали.
— И не ты нас кормишь — мы тебя кормим, — прокричал Магаюмов. — И вдруг оборвался, схватился за грудь и закашлялся.
Хозяин с силой захлопнул крышку сундука.
— К черту вас! Кому не нравится, убирайтесь вон! В понедельник — полный расчет и паспорт в зубы. Пусть горлодеры кормят, — и стал убирать сундучок под мышку.
И сразу все затихли. В тишине слышно было, как тикают часы в конторке Оболдуя, как кашляет Магаюмов.
Вдруг чей-то хрипатый голос прорвал тишину:
— Магаюмов, спрячь на время язык за пазуху, — без получки останемся.
А за ним и другой голос:
— Дьявол с ним! Пусть рубль берет. Давай, хозяин, получку.
Степка оглянулся на Магаюмова. Слесарь, обрывая тесемки, сбрасывал с себя кожаный фартук и выкрикивал вперемежку с кашлем:
— Вот тебе, хозяин, хомут и дуга, а я тебе больше не слуга.
Хозяин, не обращая внимания на Магаюмова, снова сел на свое место и снова отпер сундучок. Мастер опять защелкал костяшками на счетах. Зашуршали бумажки, зазвенело серебро. Один за другим подходили к загородке рабочие. Получали деньги и уходили прочь.
— А мы? А нам? — надрывались за спинами рабочих четверо ребят. И совали короткие тонкие руки между длинными черными ручищами слесарей.
Хозяин вдруг глянул на ребят, глянул на мастера:
— А это еще что?
— Да вот ребятишки… Обещались им по гривеннику за день. Чтобы молились…
— Тьфу! — плюнул хозяин. — Шут угораздил меня обещаться. Сколько им?
— Двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать, — защелкал костяшками Оболдуй. — Двенадцать вечеров по пятаку — шесть гривен. Итого — по рублю восьмидесяти каждому, Макарий Якимыч.
Степка, не сводя глаз с хозяйских рук, шевелил от нетерпения пальцами, вертел во рту языком. «Когда же в сундучок полезет за деньгами? Скорей бы».
Но хозяйская рука придвинула к себе счеты:
— Мальчикам за вечера не плачу, у меня не банк с капиталами. — И — раз! — пальцем со счетов сразу шесть косточек прочь. — Рубль за икону долой. — И опять одну костяшку прочь.
— И с них? — спросил мастер.
— А что, им икона не нужна, что ли? И с них.
Хозяин взял из сундучка четыре двугривенных, протянул один Степке, один Готьке, один Моргаченку, один Размазне.
— Получай получку.
Позади кто-то засмеялся.
— Держи крепче! Не потеряй!
Степка взял двугривенный, повертел его в пальцах и вскинул глаза на хозяина.
— А еще? Мне нужно рубль восемьдесят. И им тоже по рублю восемьдесят, — сказал он, показывая на понурившихся ребят.
И не успел еще Степка рта закрыть, как из-за барьера опять грохнуло:
— Магаюмовский выученик, черт тебя побери? Его наука — за других горло драть? — и хозяйские счеты, взметнувшиеся над перильцами, чуть-чуть не зашибли Степку.
* * *
Весь народ уже разошелся из механической. Один только Степка забился в темный угол и сидит, прислонившись головой к чугунной лапе станка.
В сизой мгле спертого воздуха понуро стоят грязные станки с черными, свисающими до полу ремнями. Над верстаками, заваленными ржавым хламом, торчат тиски — в ряд, один за другим, точно уснувшие галки на облезлом заборе. Пахнет железом, остывшим маслом.
Завизжала дверь. Со двора вошел вертельщик Митряй. Остановился. Прислушался. Словно ищет кого-то.
Это он Степку ищет. Чтобы утешить, пожалеть.
Митряй стоял у порога мастерской, освещенный тусклым светом фонаря, висевшим над дверью, седой, лохматый, в опорках, в рваном ватнике.
А Степка, прижавшись к станку, глядел на него из темноты и думал:
«Вот он всех боялся, век целый вертел и вертел. А что толку? Старый, рваный… Так и умрет у колеса, как лошадь в оглоблях…»
