— Вернется, а Варя не та, — сказала Степановна и вдруг напустилась на Асю: — А о взрослых думают твои девочки? Понимают, каково отрывать от себя последний кусок, отдавать последние силы? Варя, по-твоему, не в счет? Не обижайся, милая, но была бы ты дома, разве она могла бы столько учиться, ходить на лекции, на собрания? Не замечаешь, как поднимается? Нет, прежней она не будет…
Ася сидела, нахохлившись. Разве ей самой не видно, что Варя стала иной? Конечно, она поднялась. Она больше не Варька. Она Варя. Мама была не права… Может быть, впервые Ася восстает против своей матери. Ей становится жарко от мысли, что Степановна может узнать, догадаться об одном споре между Андреем и его старшей сестрой. Мама говорила тогда, что Варя не стоит Андрея, что она «совсем неинтеллигентная». Нехорошо говорила…
Разве Ася вправе помешать Варе учиться, «подниматься», как выразилась Степановна? Разве Ася не должна поступить в отношении Вари достойно и благородно?
Взрослые, казалось, забыли об Асе. Они торопливо пробегают глазами истрепанные страницы тоненькой книжки. Девочка берет в руки альбом с семейными фотографиями, устраивается возле окошка.
Много снимков в альбоме, на многие грустно глядеть… С одной из страниц улыбнулась нарядная тетя Анюта. Вот кто может помочь Асе! Вот кто ее спасет! Вспомнилось, как в пасхальное воскресенье они стояли вдвоем на площади, по-весеннему залитой водой. Тетка спешила к Казаченковым, у которых теперь какая-то детская здравница. Она даже сказала: «Если тебе, душенька, будет плохо, если станет невмоготу, я уж замолвлю словечко…»
Замолвить-то она замолвит, да лучше бы Асе «вариться в фабричном котле», а не в этой их здравнице. Но что поделаешь, сама виновата!
Ася сама виновата, ее дело — терпеть. Она захлопывает альбом, спокойно говорит Варе:
— Мне пора. Ты не волнуйся, я пойду попрощаться с тетей Анютой.
— В такую даль? — не то удивленно, не то обиженно морщится Варя. — И почему я должна волноваться? Нравится, — пожалуйста, иди.
Степановна отделывается суховатым кивком. Нравится, не нравится — Ася идет.
«Золотая голова» — Василий Мироныч Алмазов полгода назад подал одной из наследниц Фомы Казаченкова, приехавшей в его особняк, мудрый совет. Новой власти, считавшей важнейшей своей задачей борьбу за жизнь детей, трудно было отказаться от возможности дополнительно подкормить хоть какое-то количество детей. Сестры Казаченковы, имея за плечами давнюю славу благотворительниц, обратились с ходатайством в нужные инстанции (Алмазов подсказал, куда и к кому следует обратиться) о разрешении открыть — целиком за счет своих ресурсов — здравницу на тридцать девочек; мальчишек ни в коем случае!
Предложить властям такой дар, как детская здравница, означало сохранить добрую славу фамилии, а вместе с нею и прекрасный, украшенный кариатидами дом. Это означало сберечь от возможных реквизиций подмосковное Фомичево — житницу здравницы, а заодно и семьи Казаченковых; означало трудиться, иметь должность. Валентина Кондратьевна стала директрисой здравницы, Олимпиада Кондратьевна — ее заместительницей. Работой надо было обзавестись хотя бы для того, чтобы не нарушать одну из заповедей нового времени: «Не трудящийся да не ест».
Совесть бывших владелиц фирмы была успокоена тем, что персонал здравницы неустанно заботился не только о телах, но и о душах вверенных ему детей. В этом Ася смогла убедиться в первые же минуты своего пребывания в здравнице.
— Ты здесь наконец вздохнешь, вернешься к нормальной жизни, — сказала тетка, вводя Асю в дом Казаченковых. — Не нервничай, душенька. Посиди, осмотрись. Я поднимусь к хозяевам, а затем, если все уладится, и тебя пригласим.
Ася осталась внизу, в комнате, которую здесь называли холлом, наедине с огромным чучелом медведя, задравшим морду к потолку, расписанному столь торжественно, что он напоминал церковный свод. Асе, уже побывавшей в этом доме на елке, холл запомнился просторным, но теперь он походил на мебельный магазин: из бельэтажа, отданного под здравницу, пришлось многое вынести. Шутка ли, разместить тридцать кроватей?
Вечерело. Окна комнаты выходили на запад. Большое трюмо пылало тревожными красками неба, полировка красного дерева светилась багрянцем. Ася, храбрившаяся весь день, тщетно пыталась и сейчас не трусить, однако, заслышав, что кто-то спускается по устланной ковром лестнице, съежилась, забилась в угол дивана.
В холл вошли две девочки — долговязые и некрасивые (трудно блистать красотой, если тебе двенадцать лет, ты худа, бледна, плохо одета и острижена под машинку). «Приютские», — определила Ася, для которой слово «приютские» теперь вовсе не означало «детдомовские». Девочки, держа в руках узелки с вещами, поглядывали на лестницу, поджидая, как явствовало из их разговора, тетю Грушу, ту самую старушку в чепце, что почтительно поклонилась, впуская в дом Асину тетку и Асю.
Прихорашиваясь перед трюмо, девочки заметили отражение Аси и живо обернулись.
— Новенькая?
Ася неопределенно мотнула головой. Тетя Анюта, хотя и надеялась устроить ее сюда, все же опасалась некоторых формальностей. Здравница была основана с той целью, чтобы девочки-сиротки могли после Казаченковской больницы завершить свое выздоровление. Ася же о больнице не лежала, а Казаченковым как-никак приходилось следить за соблюдением правил.
— Здесь хорошо? — в свою очередь, спросила Ася.
— Ничего. Спасибо хозяевам: белье меняют, добавки дают, — сказала одна, та, у которой на правом верхнем веке созревал ячмень.
Другая немного заикалась. У нее получилось:
— Д-да-рят по-ддарки при в-выписке.
Подарки? Ого! Хорошо бы чулки или цветные карандаши!
— Всем дарят?
Девочка с ячменем подмигнула здоровым глазом:
— Будешь уважать старших, получишь через полтора месяца. При выписке.
Ася промолчала. Неудобно было сказать, что тетка собиралась продержать ее у своих друзей не один срок.
— Ув-в-важай, — подтвердила заика. — Н-не н-нахальничай.
Обе деловито принялись развязывать свои узелки, чтобы Ася, если у нее чистые руки, потрогала новенькие подарки.
Руки у Аси были чистые; тетя Анюта снаряжала ее старательно, чтобы не стыдно было показаться на людях. Сарафанчик выстиран, выглажен, и сама вымыта с ног до головы. Можете быть покойны! Такими руками, как сейчас у Аси, можно, не нахальничая, хвататься за любой предмет. Что же лежит в узелках?
Поверх какого-то домашнего старья сияли новизной дары Казаченковых. Ася ахнула. Иконки! Пресвятые девы с младенцами, золотые нимбочки вокруг голое. И книжки. Тоже одинаковые!.. Ася полистала «Краткий молитвослов», в котором сообщалось, как оправлять лампаду, как складывать пальцы правой руки для крестного знамения, полистала «Закон божий»… «Новый завет»! Чем же он новый?
Девочки любезно вытащили из-за пазух подвешенные на одинаковых шнурочках нательные кресты и в придачу к ним крошечные овальные образки — посеребренные, с лазурью.
— Т-то-же п-подарки. Зав-видно?
В холл за Асей спустилась не тетя Анюта, а уже знакомая Асе полная, улыбчивая Василиса Антоновна. Тогда, на елке, она была еще толще и улыбалась еще слаще. Тогда она звалась экономкой богатого дома Казаченковых, теперь заведовала скромным хозяйством здравницы.
Василиса Антоновна не сказала, а пропела:
— Милости просим, маленькая беглянка!
По ее одобрительной улыбке можно было судить, как подала Асина тетка ее бегство. Ася вовсе не просила жаловаться Казаченковым на детский дом; она ведь не жаловалась, просто сказала тетке, что ей надоело, и ничего больше. Конечно, Лапша пожаловалась не без умысла: Ася обязана была понравиться Казаченковым, разжалобить их. Асе так и было приказано:
— Ты им старайся понравиться.
Сопутствуемая ласковой экономкой, Ася поднялась на верхний этаж, куда, как сказала Василиса Антоновна, вообще-то сироток не пускали. Еще на лестнице Ася почуяла волнующий запах; она не сразу поняла, что сверху тянет ванилью, а подумала: праздником, именинами!
Внюхавшись, распознав точнее запах, девочка решила, что Казаченковым — как однажды и им, маме, Варе и Асе, сразу по трем карточкам — выдали, срезав сахарные талоны, ваниль. Дома-то все отложили для Аси — все три длинных черных стручка. В стакан кипятку опускали дольку ванильной палочки, которая, разбухнув, превращала горячую воду в душистый напиток, и девочка, прикрыв глаза, воображала, что во рту у нее ватрушки, пирожные, невесть что…
На столе у сестер Казаченковых не было пайковой ванили, — им хватало старых запасов, и не только пряностей, а и более тяжеловесных продуктов. На фарфоровом блюде с зубчатыми, словно кружевными, краями красовался румяный, пухлый крендель. Угощение было приготовлено не для Анны Ивановны, которая явилась в этот вечер нежданной гостьей, а для восседавшего перед нарядной, очень вместительной чашкой священника, такого же седовласого, как и обе хозяйки.
