Большой Джон, как ни в чем не бывало, сбросил с себя плащ, кинул его беззаботно в угол, поглядывал на Лиду своими насмешливыми, ласковыми глазами и добродушно посмеивался себе под нос.
— Что, не ожидали видеть меня здесь? — спрашивал он.
— Да, как вы сюда попали, Большой Джон, голубчик? — обрадовалась Лида.
— Меня привел сюда некий обитатель Парнаса, Аполлон Бельведерский, — прогудел Большой Джон басом, строя одну из своих удивительных гримас.
— То есть Зинзерин? — засмеялась Лида.
— Вы хорошая отгадчица, маленькая русалочка… А теперь ведите нас в залу… Я хочу танцевать с вами котильон, за которым мы вдоволь наговоримся. Но прежде мы поместим в укромное местечко фрейлейн Фюрст и найдем хороших кавалеров для сих юных барышень.
Снова радость овладела Лидой.
Маленькая русалочка, забудем старое, останемся друзьями.
Все последующее время пронеслось для нее, как в сказке, как в волшебном полусне, как в дивной грезе.
Она танцевала со своим старым другом, поверяла ему все то, что пережила в последнее время. Говорила, как больно отозвалась на ней их ссора, как мучительно переживала она болезнь фрейлейн Фюрст.
Кончился бесконечный котильон, после которого выпускные окружили Мину Карловну, торопясь выразить ей свое сочувствие.
Растроганная фрейлейн Фюрст была на седьмом небе. После тяжелой болезни она не могла, однако, оставаться на балу до поздней ночи и, обещав девочкам присутствовать на их выпускном акте, уехала домой в сопровождении Лины и Мари, счастливая как никогда. Уехали за нею и «солнышко» с "мамой Нэлли", подтвердив еще раз свое приглашение Елецкой и Додошке провести у них лето.
Но бал не прекращался. Большой Джон, заменивший Добровского в качестве дирижера, придумал славную штучку: попросив разрешения maman, он повел танцующие пары в сад, мазуркой. Стройно заливался оркестр. Пары спорхнули по длинным лестницам, очутились в саду и с веселыми шутками под бряцание шпор и шелест платьев помчались по широкой аллее…
И вдруг звонкая трель прорезала гармонию ночи…
— Соловей!.. — И длинная фаланга танцующих остановилась как вкопанная.
А соловей все пел да пел… Он пел, как ручей в лесу, как тихое озеро в бурю, как стрекот кузнечиков в летнюю ночь, как голос юных легкокрылых эльфов, как поэты старинных рыцарских времен.
— Как хорошо!.. Как хорошо мне, мой Грицю!.. — прошептала Мара, сжимая руку своего жениха. — Будто дома мы, будто на хуторе в вишневом садике поет наш соловей.
— Скоро и мы будем там, серденько мое, — с необычайной лаской в голосе отвечал Грицко своей невесте.
А другая пара впереди, тоже зачарованная роскошной соловьиной песнью, смотрела в лицо друг другу и тихо смеялась.
— Вы ни чуточки не сердитесь на меня теперь, Большой Джон?… — спрашивала Лида своего кавалера.
— Я был бы большим колпаком с ослиными ушами, маленькая русалочка, если бы посмел еще теперь сердиться на вас, — отвечал Большой Джон.
Соловей стих. Музыканты приблизились к окнам залы, и звуки оркестра наполнили сад.
— Вперед! — крикнул Большой Джон. — Вперед — не танцующие пары, а вы все, славные, юные существа, собирающиеся выпорхнуть из этого старого гнезда! Смело и бодро вперед в незнакомую жизнь на помощь близким, на утеху несчастным, и да покажется вам жизнь прекрасной, как эта белая ночь, как соловьиная песнь, как музыка, чарующая нас в эти минуты!..
— Ура! Большой Джон, ура! Дай Бог, чтобы слова ваши сбылись, добрый волшебник! — крикнула Лида, и все пары подхватили это "ура".
А белая ночь, казалось, знала то, чего не знали юные девушки, готовившиеся выпорхнуть из старого, насиженного гнезда…
Но белая ночь молчала, и будущее казалось девушкам такою же чарующей, как эта белая ночь, загадкой.
