Два раза меня навещал старшина с кустистыми бровями. Я сказала «меня», хотя Лиана может то же самое утверждать о себе. Но мои чувства подсказывают мне — приходил он ради меня. Только что принесли телеграмму. Из Бурова. Она гласит:
«Мы прибыли отдохнули прекрасно загорели ждем тебя нетерпением привезли подарок начинается на «п» любящие тебя родители».
Что же это такое на «п»? Может быть, «пуловер»? Но мама никогда не покупает предметов одежды одна, даже для папы, если он не присутствует при этом. Она любит, чтобы долго примеряли, а она ходила бы вокруг и присматривалась, и всё это очень обстоятельно. Папа даже ворчать начинает.
Итак, это не пуловер. Но что же тогда? Может быть, «перчатки»? Болгарские меховые перчатки — в тон моему зимнему пальто? Да, наверное, так оно и есть! Что за странная мысль — в разгар лета зимние перчатки! Тут я и вспомнила, что обещала мамочке — это когда мы в воскресный день возлежали в постели и совсем как две дамы рококо принимали трапезу лежа, — что я обязательно все расскажу ей, во всем отчитаюсь.
Все, что еще было в Альткирхе, можно рассказать в двух словах: купание, танцы, стенгазета, которую, кстати, все хвалили, и старшина как бы между мною и Лианой… Но мама хочет ведь знать все: и как я проспала, и как добралась сюда, все-все.
Итак, дорогая мамочка, я кратко опишу и последние часы моего путешествия сюда.
Разумеется, Гуннар вновь оказался хвастунишкой: ни розовая «татра», ни вообще никакой автомобиль нас не подобрал. И хотя я и сама еле передвигала ноги, мне приходилось еще без конца подгонять его. Шаг за шагом мы погружались в лучи заката. Небосвод переливался всеми цветами спектра, и мне казалось, что я нахожусь в центре какой-нибудь картины Вамака — это художник, любящий резкие краски. Все репродукции, которые можно было добыть, у меня есть.
О Вамаке этот увалень и варвар, конечно, ничего не слыхал.
— Небось тоже какой-нибудь из этих — шрум-шрум. Моцартов, что ли…
Не было у меня больше сил спорить с ним!
Сумерки быстро сгущались, а за ними уже караулила ночь. Шоссе совсем опустело. Мертвая тишина окружила нас. Впереди — ни признаков жилья.
— Надо было нам остаться… не могу я больше, Тереза!.. ноги… Я так устал… И здесь никто, никто не подвезет нас…
Так вот и хныкал Гуннар, и мне нечем было утешить его — сама я находилась не в лучшем положении. И вдруг он закричал:
— Дом!
Оба мы бросились вперед. Гуннар, задыхаясь, бормотал:
— Пусть в этом доме ведьма живет! Пусть ты Гретель, я Гензель — мы должны добежать! И мы останемся там!
Но оказалось, это был вовсе не дом, а огромная скирда. При последних отблесках уходящего дня я потрогала ее и поняла, что это прошлогодняя солома, от нее уже пахло гнилью. Но мы, будто завороженные, немедленно полезли наверх. Взобравшись, я сказала:
— Отсюда я не двинусь ни на шаг! Часа через три забрезжит рассвет, а сейчас никакие силы не сдвинут меня с места.
Мне даже казалось, что я говорю голосом мамы — так же решительно и безапелляционно, как она, когда что-то задумала.
Гуннар был отнюдь не в восторге от моего предложения и тут же признался мне, что еще никогда в жизни не ночевал под открытым небом. По правде сказать, я тоже, и, когда я иной раз возвращаюсь после уроков музыки по пустынным улицам, где мало фонарей, у меня мурашки по спине бегают. Но в ту минуту я ничего подобного не ощущала и ответила ему дерзким, самоуверенным смехом. Гуннар болтал без умолку, возможно стараясь таким образом заглушить свой страх.
— А что это за птица поет? — спросил он. — Лесной жаворонок? Тереза, как много ты знаешь!.. Слышишь, что-то шуршит и скребется под нами? Боюсь, не мыши ли. А то и крысы…
— Это крокодил. Маленький очень… — ответила я ему с издевкой.
Мы приняли решение провести здесь, наверху, два-три часа. Каждый вырыл себе в соломе по хорошей яме. Оказалось, что под верхним, гнилым слоем солома была сухой и даже пахла солнцем. Я с наслаждением зарылась в нее по самые уши. Надо мной простиралось бездонное синее небо.
Но Гуннар, очевидно, не испытывал ничего подобного. Без конца он заговаривал со мной и впрямь ворочался и шуршал, как огромное пресмыкающееся в своем логове. Неожиданно соломенная перемычка между нами рухнула, и он оказался рядом со мной.
Удивившись, я воскликнула:
— Ну ты и даешь, Гуннар!
Уверена, что мамочка не одобрила бы, подобного моего обращения с молодым человеком и нашла бы его не только бестактным, но и вульгарным. Впрочем, его следует приписать влиянию самого Гуннара: я невольно восприняла его. Это ужасно! Но теперь я все это уже давно преодолела. Однако надо быть честной, и потому я еще раз цитирую самое себя: «Ну ты и даешь, Гуннар!» — необдуманно воскликнула я.
Он нашел, что это очень даже приятно лежать так рядом, но возможно, что это было вполне невинное заключение и он действительно испытывал немалый страх, оказавшись как городской житель один среди этого ночного ландшафта.
Я смертельно устала, мне так хотелось часок-другой поспать, и признаюсь — слыша рядом его ровное дыхание, а порой и неразборчивое бормотание, я почувствовала себя хорошо и покойно. Что-то жуткое было ведь в той ночи, и небо давило, будто железной десницей, и я казалась себе совсем потерянной маленькой молекулой в огромном мире.
— Спи, ну что ты! Спи же! Два-три часа поспим, и кто первый проснется, тот другого и разбудит.
Я кладу руку ему на плечо и не отнимаю ее. Этот относительно большой юноша представляется мне совсем маленьким, таким, как были детишки в автобусе, которых мне поручили развлекать.
— «Потолок или пол», — говорю я тихо.
— Что это ты бормочешь?
Когда я была совсем маленькой девочкой, я очень долго желала себе братика, потом это прошло. А в ту такую странную ночную минуту я вновь пожалела, что у меня нет брата. Как мне кажется, папа был бы не против, но мамочка ни за что не хочет. «Мой брат Гуннар!» — право, странно как-то…
Позднее, уже глубокой ночью, я неожиданно проснулась, рядом со мной пусто! Внизу, у подножия нашей скирды, чьи-то голоса. Страх охватил меня. В первое мгновение я зарылась с головой в солому. Но минуту спустя я во всю мочь закричала, и этот крик слышится мне и по сей день:
— Гуннар!
Снизу ответил женский голос:
— Спускайся!
И сразу, как эхо, хриплый голос Гуннара:
— Спускайся, дорогая Тереза!
Я поняла — ничего страшного не случилось. Перед моим внутренним взором Гуннар предстал как ангел-хранитель.
Что произошло на самом деле, я до сих пор не могу понять!
Оказалось, прибыла целая колонна комбайнов с комбайнерами и их помощниками. Смех. Выкрики. Там же, в этой сутолоке, Гуннар. Как ни в чем не бывало он раздает сосиски, разливает пиво и при этом болтает без умолку — прямо разыгрывает из себя какого-то начальника, а ведь только что был смертельно напуган, оттого что ему предстояло ночевать под открытым небом.
— Гуннар, ты не мог бы спросить кого-нибудь, не довезут ли нас до Альткирха? У них же видишь сколько всяких машин и мотоциклов.
Вытаращив глаза, Гуннар хлопнул себя по лбу и воскликнул:
— Тереза! Сокровище ты мое! Умница моя! — Он явно шутил, однако в голосе чувствовалась и досада: как это он сам не догадался спросить.
Покуда шли переговоры, я вновь взобралась наверх — взять туфли. Тем временем нашелся достойный человек, выразивший готовность доставить нас в Альткирх. Кстати, выяснилось, что туда всего несколько километров — три четверти часа езды! Я быстро подсчитала в уме: с первыми лучами солнца мы будем у цели. Это же сенсация!
Человек, взявшийся довезти нас в Альткирх, некто Эберхард, плечистый и крепкий мужчина, перевернувший свою кепку козырьком назад, что придавало ему вид отчаянного храбреца, велел нам вместе сесть в коляску. Мне было бы гораздо удобней, если бы Гуннар поместился на сиденье позади водителя, как тогда, когда нас подвозил профессор. А так мне пришлось сидеть чуть ли не на коленях у него, что было совсем некстати и могло создать у Эберхарда неверное представление о наших отношениях.
Вот так вот прошли день и ночь. А этот Гуннар даже не заметил, сколь чудесен финал нашего путешествия и как прекрасно он гармонировал с началом его.
— Гуннар, ты слышишь? Мы сейчас едем с тобой, как в самом начале. Мы и тогда тоже на мотоцикле ехали, и теперь под самый конец…
